Уныние — страсть серьезная, страшная. Иоанн Лествичник называет ее всепоражающей смертью. Если человек поддается страсти уныния, то он совершенно теряет способность ко всякой деятельности. Преподобный Григорий Синаит эту страсть очень метко именует ленью. Перечисляя восемь главных страстей, давая, если можно так выразиться, классическую, то есть принятую у святых отцов, их типологию, он вместо обычного выражения «страсть уныния» говорит «страсть лени». Мне кажется, это название очень точное и гораздо лучше объясняет сущность действия этой страсти — такого состояния человека, когда на него нападает лень по отношению к духовной жизни, к тому, что святые отцы называют умным деланием, тогда как уныние — понятие более отвлеченное.
Выражаясь современным языком, умное делание — это «умственная работа». Таким образом, здесь подчеркивается, что духовные занятия — это, с одной стороны, труд, делание, а с другой — делание особенное, занятие именно ума. Сейчас под работой ума мы чаще понимаем другие вещи — скажем, научный, литературный труд и прочее. Но в контексте святоотеческого учения умное делание — это молитва, борьба со страстями, внимание к себе и так далее, то есть это труд человеческого духа. Как раз по отношению именно к этому труду, как объясняет Григорий Синаит, уныние и является ленью. Как есть лень к физическому труду — когда кто-то не хочет работать в огороде или, допустим, на стройке, так есть и лень к духовной жизни, к умному деланию.
Преподобный Григорий Синаит среди восьми основных страстей главными считает чревоугодие, сребролюбие и тщеславие. От них происходят пять прочих страстей, в числе которых он, вместо привычного нам слова «уныние», называет лень. После этого он приводит противоположные всем этим страстям добродетели. И вот что интересно: страсти лени он противопоставляет мужество, а страсти печали — радость. Эти страсти в чем-то близки, родственны, а потому радостный дух и мужество при искушениях, вообще твердость во всех делах — для монаха качества необходимые. Без них монах будет пасовать перед любым делом.
У нас в монастыре есть такие немощные люди, которые унывают от всего подряд, чуть ли не от того, что им села на нос муха. Я этому просто удивляюсь. У них все время появляются бесконечные поводы для уныния, хотя на самом деле не происходит ничего такого, на что вообще можно было бы обращать внимание. Почему так происходит с этими немощными людьми? Потому, что в них сильно действует страсть. Со стороны это порой кажется смешным. Но когда дело касается нашего собственного уныния, тут мы смеяться перестаем, потому что сами себя не видим. А если бы мы посмотрели на себя со стороны? Со стороны наше уныние выглядит очень смешно, унывать-то, собственно, не от чего. Редко у кого бывает какая-то особенная брань. По большей части человек в монастыре через послушание, труды, откровение помыслов почти избавляется от скорбей. Настоящих скорбей у него нет, вся тяжесть ложится на вождей братства или сестринства, то есть на духовника, настоятельницу. Они заботятся обо всех и в духовном отношении, и в телесном, чтобы предоставить им возможность жить беспечально. Беспечальная жизнь — это самое важное преимущество общежительного монастыря. Хотя здесь человек не имеет того уединения, той тишины и того времени, которые ему кажутся необходимыми для духовных подвигов, зато он не имеет и никаких забот. И эта беспечальность, если ею пользоваться разумно, дает человеку возможность приобретать то, что по неопытности новоначальный не сможет приобрести и в уединении, то есть внимательную молитву. Отсутствие забот позволяет ему при всей его кажущейся занятости следить за своей душой, потому что он знает, что обо всем попекутся другие, в том числе даже и о его душе. Его дело — только самоотверженно идти этим путем и не сворачивать с него.
Может быть, плакать и грустить — это свойство женского пола, а точнее, молодых девушек. Они еще не сталкивались ни с какими жизненными трудностями, не привыкли с ними бороться, у них еще не было настоящих скорбей, и поэтому, встречаясь в монастырской жизни с самыми небольшими затруднениями, они поддаются расслаблению сил, теряют усердие и даже оставляют свой подвиг, иначе говоря — падают на ровном месте. Правда, бывает, что и люди, уже имеющие жизненный опыт, от беспечального состояния, которое даруют порядки общежительного монастыря, становятся чрезвычайно чувствительными ко всевозможным, даже самым незначительным, затруднениям.
Эта страсть порой развивается в человеке настолько, что он даже сам иногда удивляется тому, что теряет душевное равновесие от каких-то несущественных вещей. А все потому, что он желает невозможного: получив жизнь беспечальную в отношении телесных забот, он хочет стать совершенно беспечальным и в отношении внутренней жизни, то есть не вести никакой борьбы. Если бы он, подобно людям, живущим в миру, отвлекался на добывание себе пропитания и преодоление всевозможных трудностей мирской жизни, из которых нужно самому искать выход, на болезни (особенно, когда о тебе некому позаботиться), на семейные скорби, то у него, может быть, и не было бы возможности обращать внимание на всякие мелкие душевные переживания, которые он теперь замечает и от которых приходит в душевное расслабление. Вместо того чтобы при этом беззаботном образе жизни бороться со всеми помыслами и с яростью наброситься на мысленного врага, мы, получив внутреннюю свободу, начинаем следить за своими скорбями: не имея истинных серьезных несчастий, начинаем видеть мелкие и почти что воображаемые.
Представьте себе человека, который не выходит из дому, боясь, что на него вдруг нападут хулиганы, или пойдет дождь и он вымокнет и простудится, или же с ним случатся еще какие-то неприятности. И чем дольше он сидит дома, тем больше у него возникает всяких страхов, он начинает ко всему прислушиваться. Где-то зашуршала мышь, а ему кажется, что это уже нападают враги, кашлянул сосед, а ему представляется, что сейчас взорвут квартиру, и так далее. Наверное, многие испытывали такое состояние, при котором обостряются слух и зрение, развивается фантазия и в воображении человека рисуются мнимые враги. То же самое происходит и у нас. Мы живем как бы в замкнутом мире и, подобно этому человеку, у которого от страха обостряются чувства, начинаем преувеличивать значение событий, которые с нами происходят.
Нормальный человек, находясь в уединении, использует это время, допустим, для чтения и отдыха, а тот, у кого болезненно развито воображение и кто постоянно находится в тревоге, не может ни отдохнуть, ни чем-то заняться: он постоянно следит за тем, что, как ему кажется, происходит за стеной, или опасается того, чего не видит в темноте. Однако все эти преувеличенные фантазией опасности и несчастья, даже сама наша фантазия приносят человеку больше вреда, чем действительная скорбь: таким образом мы сами создаем себе врага. Конечно, все это происходит не без сатанинского участия, но зачем нам этому поддаваться? Мы постоянно пеняем на диавола и всё сваливаем на демонов, которые нас искушают, приводят в уныние, а сами мы будто бы и не виноваты. Бывает, некоторые сестры обращаются за советом и даже не знаешь, что им сказать, так как, собственно, утешать их не в чем и подсказывать им нечего — они падают на ровном месте. Здесь дело не в скорбях, от которых они приходят в уныние, а в страсти уныния, которая ищет скорбей. Они сами ждут повода для того, чтобы удовлетворить свою страсть, и так бывает в подавляющем большинстве случаев.
Ведь все те трудности, которые приходится переживать в монастыре, не новы, и в них ничего особенно страшного нет. Они бывают у всех и всегда, и, как с этим справляться, многие из вас уже сами знают со слов старицы или из прочитанных святоотеческих книг, причем и другим могли бы что-то пересказать. Однако же все наставления забываются, ибо страсть ищет повода к своему удовлетворению. Это относится и к другим страстям, например к гневу, чревоугодию или осуждению. Так, человек склонный к осуждению будет осуждать всех подряд и за все подряд, по причине и без причины. Раздражительный будет от всего раздражаться, с чем бы он ни встретился, что бы ни увидел, хотя на самом деле к этому нет никаких поводов. Никто и не пытается вывести его из себя, однако же он сам везде подозревает врагов — и даже до такой степени, что думает, будто люди нарочно хотят что-то сделать, чтобы он разгневался и потерял душевный мир.
Итак, если неопытный или нерадивый человек пришел от уныния в еще большее нерадение и лень, то что ему делать, как ему выйти из такого состояния, как победить эту страсть? Прежде всего, нужно иметь в виду, что если мы сами себя не понудим, то никакой совет, никакая чудесная сила или сверхъестественная помощь свыше нам не помогут. Надо понимать, что мы существа свободные и многое зависит от нашего собственного понуждения. Господь всегда готов нам помочь, можно сказать, что Он уже устремился нам на помощь, но мы этой помощью пренебрегаем. Мы не замечаем ее оттого, что погрузились во тьму уныния до такой степени, что не хотим даже немного откликнуться на это Божественное действие, укрепляющее нас в борьбе. Бывает, что человек даже ничего и не сделает, а просто перетерпит уныние и не оставит своего обычного послушания или молитвенного правила — и благодать Божия тут же утешает его сердце, он чувствует, что Господь пребывает с ним. Не нужно думать, что борьба за свое спасение — такая легкая и простая вещь, что в ней нет никаких препятствий и трудностей. Если мы будем помнить, что пришли в монастырь не для того, чтобы вести какой-то не обязательный, а всего лишь желательный духовный образ жизни, но для того, чтобы сделать все для своего спасения, чтобы покаянием очистить свою душу и подготовиться к вечности, тогда многие из тех глупостей, которые заставляют нас проливать потоки слез, просто рассеются, как рассеивается дым от дуновения легкого ветерка.
Иоанн Лествичник справедливо замечает, что уныние побеждается памятью смертной. У него также есть рассуждение (которое, несомненно, взято исключительно из опыта, в нем нет ничего отвлеченного, сугубо теоретического) о том, что сильнейшим средством против уныния является молитва, заставляющая человека приободриться и взяться за свои труды. Но мы как раз о ней-то и забываем, ее-то и оставляем. Если и молимся, то не прилагаем никакого усилия, чтобы молиться внимательно, а делаем это до такой степени формально, что ум наш в молитве практически совершенно не участвует, и в действительности это уже не молитва. Помышлять о смерти мы боимся в принципе, у нас нет к этому серьезного отношения. Мы забываем, что нам, как и всем прочим поколениям людей, придется перейти грань жизни и смерти. Поэтому мы и впадаем в такое, с одной стороны, мрачное, с другой — беззаботное состояние. Эта беззаботность как раз и доказывает нам то, что в нас действует страсть и что мы ей поддаемся, от этого мы и испытываем наслаждение.
Бывает, что при слушании выдающихся музыкальных произведений мы испытываем наслаждение от удовлетворения той или иной страсти, в частности уныния. И это доказывает, что любая страсть приятна. Страсть совершенно опустошает душу и приводит ее в мрачное состояние, но она же доставляет и наслаждение. Здесь, конечно, есть некое противоречие. Страсть никогда не удовлетворяется, она каждый раз требует все большей и большей пищи, но в то же время, когда мы ей поддаемся, она приносит нам удовольствие.
Существует мнение, что искусство вообще возникло для того, чтобы заглушить уныние. Между прочим, согласно библейскому повествованию, первые музыкальные инструменты изобрели потомки Каина, человека отверженного, который противился Богу. Люди таким образом хотели заменить утерянное райское блаженство, то есть пытались изобрести нечто земное, что заменяло бы им рай, заставляло бы их забыть о нем и, следовательно, удаляло их от покаяния.
Поскольку любая страсть, и уныние в том числе, приносит человеку наслаждение, то поэтому мы, собственно, ей и поддаемся: мы хотим усладиться, упиться своей страстью. Скажем, пьянство тоже происходит от уныния: оно является грубым способом обрести какое-то спокойствие. Более изысканный способ заглушить внутреннюю тоску — стремление человека к наслаждению произведениями искусства, к некоей отвлеченной деятельности. Если мы трезво на себя посмотрим и увидим, что унываем не потому, что для этого есть серьезный повод, а потому, что нам это приятно, тогда мы сделаем из этого выводы и будем вести себя иначе. Мы поймем, что причина не вне нас, а в нас самих. Как слепой человек не может ничего увидеть, а глухой не может ничего услышать, так и человек, в котором нет страсти уныния, не может унывать, а тот, в котором нет гнева, не может гневаться. Наши слова о существовании повода к тому, чтобы поддаться той или иной страсти, — это только самооправдание, даже если б поводы у нас были действительно серьезные, а не такие мелкие, ничтожные, как обычно.
В начале беседы я сказал о том, что Григорий Синаит называет уныние ленью. У многих из нас есть это свойство: мы просто ленивы. Мы всегда делаем то, что нам дается легко, что нам интересно, и почти не можем заставить себя исполнить то, что получается с трудом и в чем нужно себя преодолеть. Это наше свойство, проявляющееся в обычных человеческих делах, занятиях, дает о себе знать и в духовной жизни. Не дается нам что-то — и мы сразу бросаем: «Не получается у меня сразу помолиться как Илия пророк, по молитве которого пошел дождь, тогда я и совсем не буду. Я уже целых три дня подвизаюсь, а у меня еще нет непрестанной молитвы — что ж такое?» Или: «Я уже три года в монастыре, а бесстрастия у меня еще нет — как же так?»
Не имея усердия и встречаясь даже не с тем, что можно назвать неудачами, а просто с естественными затруднениями, бывающими при всяком деле, мы впадаем в разленение, опускаем руки и не хотим заниматься делом вообще. Приходим в монастырь с ревностью, с каким-то жаром: кто-то хочет покаяться, кто-то желает изменить, обновить свою жизнь, кто-то, может быть, вдохновляется прочитанными святоотеческими книгами, — а потом, через некоторое время, весь этот пыл проходит, остывает, потому что мы видим, что здесь нужно работать, а работать мы не хотим.
В обычной мирской жизни, как правило, чем ценнее, выше награда, тем больше нужно для нее потрудиться. Иногда человек, чтобы достигнуть какой-то цели, трудится многие годы. Типичны случаи, когда человек усердно работает и несколько лет откладывает деньги, чтобы купить автомобиль или квартиру. Чем ценнее вещь, тем больше надо ради нее трудиться, — и это понятно всем, а когда речь идет о сокровищах небесных, духовных, здесь здравый смысл у нас пропадает. Существует предвзятое мнение, что все духовное настолько неощутимо, необъяснимо, аморфно, расплывчато, что никаких строгих определений в этой области быть не может, все должно быть просто, легко и доступно. И когда вдруг оказывается, что на самом деле здесь нужно работать еще больше и требуется еще большее усердие, мы впадаем — повторю — в разленение от первых же трудностей.
Когда у человека в миру бывают неудачи, то он предпринимает определенные действия. Хотел человек поступить в институт, но не подготовился и не смог сдать, допустим, химию. Что он начинает делать, если все же хочет учиться в этом институте? Нанимает репетиторов, тщательно готовится, учит именно химию. В следующем году ему удается сдать экзамен — и он поступает в институт. Никто этому не удивляется. Все нормально. Так же и в духовной жизни: когда человек хочет приобрести какую-либо добродетель и почему-то терпит неудачу, он тоже должен сделать вывод о том, почему так произошло и в каком отношении ему нужно исправиться. Допустим, я все делаю правильно, но поддаюсь гордости. Следовательно, мне надо обратить внимание на борьбу с ней. Или: я все делаю правильно, но не имею достаточной ревности к молитве, молюсь рассеянно. Значит, надо понуждать себя к молитве. А мы не хотим сделать таких простых, элементарных выводов, которые в миру сделали бы даже без всякой посторонней подсказки. И начинаем унывать вместо того, чтобы начать трудиться. Не получилось с первого раза — получится со второго, с третьего, но обязательно получится. Даже сама эта борьба, само понуждение себя к исправлению в том или ином отношении уже приносит в душу человека благодать. Что бы мы ни делали, где бы ни подвизались, всюду получаем пользу, утешение, поддержку и в конечном счете достигаем того, что наметили и к чему стремились.
Некоторые считают, что они приступили к духовной жизни слишком поздно — в среднем или даже преклонном возрасте. От этого они опускают руки, впадают в уныние. Но мы знаем из церковной истории, что некоторые люди начинали духовную жизнь уже в немолодые годы, однако же высоко преуспевали. Наш почитаемый святой Василиск Сибирский, который подвизался в Сибирской земле, начал заниматься умным деланием в сорок лет. Конечно, он был подготовлен предыдущей жизнью: его очень смирили обычные житейские скорби, подвизался он и в пустыне. Но так случилось, что научить его Иисусовой молитве было некому, потому что в то время в России, да и вообще по всему миру, умное делание находилось в забвении, как, впрочем, и сейчас. Старцу рассказал об умном делании его же собственный ученик — Зосима (Верховский), может быть, просто потому, что был более начитан в творениях святых отцов, — а тот, прислушавшись к нему, начал молиться Иисусовой молитвой и достиг высочайшего духовного преуспеяния. Повторяю, он начал в сорок лет. А мы унываем в свои двадцать пять: мол, все пропало, ничего не получится.
Древний подвижник благочестия Павел Препростый пришел к Антонию Великому в шестьдесят лет, оставив жену и детей, и преуспел благодаря своему послушанию и ревности. У людей бывают разные добродетели: один особенно послушен, другой усердно занимается Иисусовой молитвой, но у всех обязательно должно быть одно общее качество — ревность. Именно ревность и заставила Павла Препростого отдаться в полное послушание Антонию Великому, и в шестьдесят лет он достиг столь великого преуспеяния, что изгонял демонов и совершал удивительные чудеса. Вы представьте себе: пришел бы к нам в монастырь шестидесятилетний дед, который всю жизнь проработал где-то в миру, вышел на пенсию и теперь просился бы сюда. Как бы мы к нему отнеслись? Сказали бы, наверное: «Ну ладно, попробуй, посмотрим, как у тебя получится». И вот этот дед стал бы чудотворцем.
Известны случаи, когда люди приобретали благодать Божию очень быстро и в самых, казалось бы, неподходящих условиях. Например, святитель Фотий, патриарх Константинопольский, был избран на патриаршество из сенаторского звания. В умственном отношении это был удивительно способный человек, ученый, который прочитал огромное количество сочинений и составил собственную книгу «Библиотека», где описал все прочитанные им произведения: и христианские, и богословские, и языческие, и художественные, причем каждому дал более или менее пространную оценку. Этот ученый человек сделал блистательную карьеру при императорском дворе. Он был уже немолод, потому что само изучение всевозможных наук, сама карьера должны были отнять много лет. Чтобы выделиться среди прочих ученых императорского двора, требовалось приложить немалые усилия. Может быть, он и не старался специально сделать карьеру, а просто желал добросовестно исполнять свои обязанности, тем не менее к моменту его избрания в патриархи должен был пройти какой-то значительный срок. И вот Фотий постригается в монашество и в течение немногих дней проходит все степени священства: рукополагается в диаконы, священники, епископы и возводится в сан патриарха, получая в свое управление Константинопольскую Церковь. Это была Патриархия, вмещавшая в себя огромную территорию: Грецию, некоторые славянские страны, почти весь Балканский полуостров, Малую Азию вплоть до Антиохии, — это великое множество храмов, священников, епископов.
Управление всеми этими храмами и духовенством царствующего града доставляло Фотию множество забот. При этом он не забывал и своих научных занятий: он был большим книголюбом и чтение книг приносило ему величайшее наслаждение. Однако именно во время своего патриаршества он стяжал дар непрестанной молитвы, как об этом говорит Паисий (Величковский). Ему не помешали ни возраст, ни занятия (я имею в виду управление патриаршей кафедрой), ни научные увлечения, которым он уделял немало времени. А ведь у него было много скорбей: Церковь в то время раздирало внутреннее нестроение, связанное с низложением патриарха Игнатия, сторонники которого постоянно противостояли святителю Фотию; кроме того, шла борьба с папизмом. Святитель Фотий писал богословские труды, боролся против ересей, — кстати, он первым дал обстоятельный богословский анализ ереси «филиокве». И при такой занятости, при таких заботах и скорбях, человек находил время молиться. Он как будто бы не имел главного, что необходимо для молитвы, — безмятежного состояния духа, однако все же приобрел непрестанную молитву.
Казалось бы, он был уже сложившимся человеком, притом одним из культурнейших людей своего времени — его необыкновенную ученость были вынуждены признать даже враги. Однако все это не помешало ему преуспеть в молитве.
Не нужно поэтому унывать оттого, что нашему духовному преуспеянию якобы препятствуют какие-то внешние обстоятельства: возраст, сложившийся характер, привычки, страсти или какие-либо иные обстоятельства. Они являются по отношению к внутренней жизни внешними, а ничто внешнее не может нам помешать преуспевать духовно. Нам мешает только собственное нерадение. Причину всех своих бед нужно искать в себе самом. И этот путь самоукорения — настоящего, искреннего самоукорения, а не какого-то самооскорбления без внутреннего согласия с тем, как ты сам себя называешь, — делает человека действительно духовно плодоносным. А если мы будем поддаваться страсти уныния и впадать в разленение, когда что-то идет не так, как бы нам хотелось, то останемся бесплодными, и в конечном счете ущерб понесем именно мы, а не кто-то другой.
Итак, по моему мнению, самая главная причина того, что мы поддаемся унынию, — наше нежелание трудиться. Поэтому мне очень нравится то, как называет уныние Григорий Синаит, — «ленью». Противоположно лени, как известно, трудолюбие. Вот и нужно приобрести духовное трудолюбие. Труд — он, как говорится, труден. Мы можем не хотеть что-то делать, но знаем, что это нужно, и делаем это, преодолевая усталость, а иногда и боль. Труд вызван необходимостью — не всё мы делаем только с удовольствием, — и по большей части он приносит утешение только тогда, когда мы уже завершим работу и увидим ее результат. Даже приступая к какому-то делу с удовольствием, мы всё равно поневоле сталкиваемся с трудностями и возникает желание его бросить. Но представьте себе, хирург делает операцию, а она что-то затянулась, идет уже целых три часа, и он бросает скальпель: «Пусть кто-нибудь другой зашьет, а мне надоело, стоишь тут, уже весь вспотел». Что тогда будет? Вы поймите, что лень на послушании (в смысле работы) — это для души человека, конечно, плохо, но лень в духовном отношении гораздо страшнее. Если к ленивому в работе Господь, может быть, еще снизойдет и помилует его, то для ленивого в молитве, борьбе с помыслами, страстями выхода уже нет.
Надо уметь ясно различать истинную печаль о грехах и печаль неправильную, ложную. Истинная печаль о грехах подает человеку ревность, духовную бодрость, делает его способным к трудам, тогда как ложная печаль, то есть уныние по поводу своих грехов, наоборот, приводит человека в состояние расслабления, делает его духовно и нравственно ленивым. Человек, который печалится о своих грехах, всегда помнит о том, что за них, хочешь не хочешь, а придется отвечать. Поэтому перед ним всегда стоит цель — очищение своей души, приготовление ее к вечной жизни. Тот, кто об этом забывает, может, конечно, и от самого воспоминания грехов прийти в уныние и расслабление, сделать вывод о том, что раз у него ничего не получается, то никогда и не получится: мол, падал он уже многократно и выхода никакого нет, а поэтому и работать бесполезно. А человек, который видит конечную цель, как может успокоиться?
Итак, самый главный вывод, который я хотел бы сделать, таков: уныние — это лень, лень к духовной жизни, духовным трудам. Поэтому нужно приобрести духовное трудолюбие, которое в Евангелии называется понуждением: Царствие Небесное нудится (Мф. 11, 12). Это понуждение необходимо на протяжении всей жизни, а не так, что сейчас ты все поняла, три дня потрудишься, а потом охота к понуждению пропадет. Человек развивается и, в чем-то изменившись к лучшему, бывает должен вновь и вновь понуждать себя к достижению бόльших добродетелей. Так он неуклонно движется к вечной жизни, достигая иногда самых возвышенных духовных результатов, самых прекрасных и, как ему казалось раньше, труднодостижимых добродетелей.
Когда наши прародители пали, Господь сказал Адаму: В поте лица твоего будешь есть хлеб (Быт. 3, 19). В буквальном смысле эти слова относятся к обыкновенному человеческому труду ради пропитания. Но в широком смысле их можно отнести и к духовной жизни. Преподобный Исаак Сирин говорит о том, что Господь наш Иисус Христос, проливая кровавый пот во время молитвы в Гефсиманском саду, заменил пот трудовой пóтом молитвенным. Древняя заповедь осталась, но смысл ее отныне стал духовным. И если мы примем толкование некоторых святых отцов, что хлеб насущный, о котором говорится в молитве «Отче наш», — это хлеб «надсущный» и «сверхсущественный», то есть, во-первых, Тело и Кровь Христовы, а во-вторых, вообще всякая духовная пища, насыщающая нашу душу, то и получится, что, действительно, ради вкушения этого духовного хлеба мы должны проливать пот в соответствующем делании — в молитве. Конечно, это не значит, что надо класть столько поклонов, чтобы в буквальном смысле слова обливаться потом, хотя многие подвижники делали и это. Я думаю, что глубокий жизненный смысл этой заповеди заключается в том, чтобы духовно трудиться так, как трудится человек, проливающий пот ради приобретения себе хлеба для пропитания. В миру сейчас все так трудятся. Мы же, оставив мир, как будто потеряли здравый смысл, отбросили все здравые представления, рассуждения, которые у нас были, и стали как бы совершенно ничего не понимающими людьми. Мы забыли о том, что в миру-то мы трудились: даже учась в школе или институте, и то нужно было прилагать какие-то усилия, а в монастыре мы почему-то их прилагать не хотим. Но ведь заповедь осталась та же самая, только в отношении другого предмета. Поэтому мы должны трудиться много и с чрезвычайным усердием.
***
Вопрос. Батюшка, но ведь как бы человек сам себя ни понуждал, как бы ни трудился, все равно без благодати Божией он ничего не сможет.
Ответ. Мы сейчас говорим не об этом, а о том, чтó человек должен делать со своей стороны. Господь всегда готов нам помочь и уже как бы устремился нам на помощь, но мы сами ее не принимаем. А ты опять хочешь сказать, что Господь не помогает и поэтому у тебя ничего не получается. Мы пришли в обитель спасать свои души. Работаем мы по необходимости, потому что должны сами себя обслуживать, зарабатывать себе на хлеб, но в первую очередь мы обязаны изо всех сил трудиться над своим спасением — тогда и уныния не будет. Нужно иметь трудолюбие, как вообще, так и в частных вопросах внутренней жизни, упорно трудиться: не получается сегодня — получится завтра. Что-то не выходит — надо рассуждать, искать причину этого (конечно, под руководством старицы, духовника), устранять ее, трудиться вновь и вновь. В конечном счете мы достигнем результата. Даже если он и не будет каким-то особенным, то сам труд, может быть, вменится нам в такую же добродетель, как, скажем, бесстрастие или чудотворение, — если только мы будем понуждать себя всю свою жизнь.
Вопрос. Что означает совет архимандрита Софрония «держать ум во аде»? Речь идет о памяти смертной или об особом делании? Могу себе представить, как держать ум на Страшном суде, а как в аду — нет.
Ответ.этому деланию архимандрит Софроний научился от своего старца — преподобного Силуана, и оно подходит не всем. Оно очень трудное, требует руководства и, как мне кажется, высокого преуспеяния. поэтому мы лучше просто будем смиряться, каяться, понуждать себя ко всякой смиренной мысли о себе, и, может быть, благодать Божия воздействует в том или ином человеке так, что он ощутит себя действительно достойным ада. а что точно означает «держать ум во аде», я, к сожалению, сказать не могу, потому что сам подобного не испытывал, не имею такого опыта и такой степени смирения. Когда я прочитал книгу «Старец Силуан» и пытался подражать этому подвижнику, опуская ум в ад, то у меня из этого или вообще ничего не получалось, или появлялось уныние, поэтому я оставил попытки. часто человек, который говорит, что он достоин ада, смиреннословит в плохом смысле слова, потому что одно дело — думать что-то о себе искренне, а другое — повторять какое-либо изречение, которое до твоего сердца не доходит.
Антонию Великому некогда было открыто, что один кожевник в Александрии преуспел больше, чем он. Тогда Антоний пришел к нему и выяснил, что человек тот имел глубокое смирение и считал, что все в том городе за свои добрые дела спасутся, а он один за свои грехи погибнет. И Антоний, как уже весьма опытный подвижник, оценил его высокое преуспеяние, значение его делания, происходившего от глубочайшего смирения, и сам стал ему подражать. Он также взялся за этот подвиг — от всей души считать себя погибающим, как бы сам приговорил себя к погибели. С тех пор эту мысль, выражающую глубочайшее смирение, стали называть мыслью святого Антония.
спустя некоторое время, может быть через одно поколение монахов, некоторый подвижник говорил о себе: «Кто ныне может носить мысль святого Антония? Впрочем, я знаю одного человека, который может это делать». подвижник, конечно, имел в виду самого себя, но по смирению не хотел сказать об этом вслух. Стало быть, он считал, что в его время — а это был так называемый золотой век монашества — людей, способных носить эту мысль, уже не было. Это не значит, что люди не могли повторять слова святого Антония в уме — и мы сейчас можем это делать. Но если мы искренне начнем думать о себе подобным образом, то придем в такое отчаяние, что не только не получим пользы, но и можем погибнуть от столь непосильного груза, от той духовной тяжести, поднять которую мы просто не способны. Для этого нужно иметь благодать, силу духа. А если мы их не имеем, то такие размышления приведут нас не к спасению, а к погибели. Если уже в древние времена, в IV или V столетии, подвижники считали, что нет людей, способных носить такую мысль, то что говорить о нас, которые плачут от того, что кто-то в келии хлопнул дверью. Какое уж там держать ум в аду! Нам бы его в монастыре удержать.
Кроме того, нужно понимать такую важную вещь: делание преподобного Антония — еще не само смирение, но лишь средство к его достижению. Ведь самое главное — чтобы смирение было сердечным. Спаситель сказал: Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем (Мф. 11, 29) и Из сердца исходят помышления злая (см. Мф. 15, 19). Сердце — источник жизни человека. если человек убежден в чем-то сердцем, значит, он в этом убежден на самом деле. Если ты смиренный в сердце, значит, ты действительно смиренный. Ты можешь не высказывать никаких определений смирения, не иметь никаких образных представлений о нем, а смирение будет. И наоборот, ты можешь сколько угодно говорить о себе, как праведный Авраам, что ты прах и пепел (Быт. 18, 27), или как пророк Давид, что ты червь, а не человек (Пс. 21, 7), а в мыслях будешь держать: «Вот, я червь, а не человек, поэтому я лучше всех этих людей. Ведь они о себе не думают, что они черви, а я думаю. Поэтому они черви, а я человек». Не стоит себя так неразумно понуждать, надо больше смиряться сердцем.
Кроме того, нужно помнить, что все дается от Бога. Любая настоящая и укоренившаяся добродетель есть действие благодати. Нужно отличать понуждение себя к добродетели и добродетель истинную, которую мы приобрели от действия благодати. Поэтому больше и лучше всего в стяжании добродетелей помогает Иисусова молитва. Все, что приходит от непрестанной покаянной Иисусовой молитвы, настоящее, пусть малое, но настоящее. А вот с искусственным понуждением себя к добродетели нужно быть довольно осторожным, чтобы не запутаться и вместо понуждения себя не перейти к актерству. Мы и сами не заметим, как это может случиться: будем что-то изображать не перед людьми даже, а внутренне, сами перед собой.
Вопрос.может ли быть послушнику венец от Бога, если у него еще нет настоящей борьбы со страстями?
Ответ. Если человек по-настоящему искренне, серьезно, с крайним понуждением борется со своеволием, то он одной этой борьбой, одним своим послушанием отсекает прочие страсти, которые все в конечном счете происходят от своеволия, потому что любая страсть есть уклонение от воли Божией. Добровольно подчиняя себя более опытному монашествующему, человек таким образом отсекает своеволие и уничтожает все его последствия, то есть страсти. Тогда он может спастись и без борьбы со страстями. Об этом прекрасно пишет авва Дорофей, который жил в монастыре совершенно беспечально, потому что все рассказывал старцам и полностью им повиновался.
Вопрос. В откровении Иоанна Богослова сказано, что в будущем веке тем, кто окажется в числе спасенных, будет дано новое имя. Дам ему новое имя написанное, егоже никтоже весть, токмо приемляй (см. Откр. 2, 17). Что это за имя?
Ответ. Я думаю, что это новое имя будет не тем формальным именем, которое мы носим теперь и которое представляет собой случайное сочетание звуков. Оно будет соответствовать сущности человека. Это имя будут знать только он и Бог, потому что личность человека — это тайна. Мы можем попробовать только как бы «вычислить» личность какого-то человека, например сестры певчей. мы выясняем, где она училась музыке, какие музыкальные произведения любит и почему именно эти. И оказывается, что это произошло потому, что она находилась под влиянием таких-то педагогов, что жила в таком-то городе и одни ноты, допустим, у нее были, а других не было. Так мы постепенно вычисляем, вычисляем и видим, что в ней есть собственно индивидуального, а что в ее характер было привнесено и от нее не зависело. Видим, в чем человек, выражаясь философским языком, детерминирован, то есть предопределен. И выясняется, что в характере этой сестры все детерминировано, предопределено обстоятельствами, а собственно проявления ее личности и не было. Свободы не было, поскольку свобода может быть только во Христе.
А вот в будущей жизни человек, благодаря христианскому подвигу, становится настоящей личностью. Он становится самим собой, неподражаемым, неповторимым существом, которое, при всей бесчисленности человеческих существ, человеческих ипостасей, все-таки является чем-то особенным. Может быть, в этом смысле и надо понимать то, что ему будет дано новое имя.
Вопрос. Батюшка, я знаю несколько случаев, когда люди, имеющие непрестанную молитву, совершали мерзкие поступки. Получается, одна непрестанная молитва еще ничего не значит, надо иметь что-то еще?
Ответ. Непрестанная молитва — это дар Божий, который еще надо оправдать, ответив на него соответствующими трудами. Что еще нужно? Нужно бесстрастие или любовь. Любовь, понимаемая как совокупность всех совершенств (см. Кол. 3, 14), по слову апостола Павла, есть не одна добродетель из многих, а всеобъемлющая добродетель, вмещающая все прочие в виде частностей. Человек, обладающий даром такой любви, уже не будет совершать мерзких поступков — он просто не сможет их совершить. Поэтому те, кто имеет какое-то преуспеяние в молитве, — скажем, непрестанную или просто очень внимательную молитву, — пусть не думают, что на этом все заканчивается, будто бы они уже чего-то достигли. Если они так решат, то действительно смогут совершить что-нибудь мерзкое и потеряют благодать. Нужно трудиться над очищением своего сердца, а не думать, что теперь у нас осталась только одна цель — получить духовное утешение.
Вопрос. Разве Иисусова молитва, которую мы повторяем целый день, не приводит к смирению и не убеждает в том, что рая мы недостойны?
Ответ. Понимаешь, это все только слова, за которыми нет чистосердечного чувства. Да, мы знаем, что должны думать о себе то-то и то-то. Да, мы знаем, что мы такие-то и такие-то. Но знаем это умом, а отнюдь не сердцем. Конечно, Иисусова молитва самим смыслом своих слов должна нас располагать и понуждать к покаянию. Тот, кто нуждается в помиловании, кто считает себя грешником, безусловно, должен считать себя недостойным рая и вечного блаженства, поэтому, собственно, он и просит о помиловании без конца, целыми днями. Теоретически так, но на деле оказывается, что и этим можно загордиться, то есть произносить слова Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», а при этом думать: «Раз я повторяю эту молитву, то я не такой, как прочие люди: хищницы, неправедницы, прелюбодеи или якоже сей мытарь, который молитвы Иисусовой не повторяет». Бывает такое? Бывает, и очень часто.
Святые отцы или, может быть, даже апостолы составили слова Иисусовой молитвы таким образом, чтобы она всем своим смыслом располагала к смирению. Но это еще не значит, что всякий повторяющий ее уже автоматически смирился. В принципе, может быть, ты и права теоретически — подчеркиваю: теоретически — в том, что Иисусова молитва сама по себе является достаточным средством для смирения. Однако если бы все было так просто, то святые отцы: Лествичник, авва Дорофей и многие другие, и великие, и менее известные, — не писали бы всех своих книг. Зачем писать, когда можно было бы сказать: «Читайте все Иисусову молитву и будете смиренными». Так ведь? Значит, они считали, что необходимы еще какие-то наставления, и посвящали многочисленные рассуждения тому, как стяжать смирение.
Вопрос. В книге «Посмертные вещания преподобного Нила Мироточивого» порицается сокращение Иисусовой молитвы. Преподобный Нил говорит, что, когда молитву только начинали употреблять, она была очень длинной, а потом из нее стали выбрасывать слова, пока не дошли до того, что оставили всего несколько слов. Что вы об этом думаете?
Ответ. На минутку забудем об этой книге и обратимся к истории. В древности, наоборот, произносили более краткую Иисусову молитву. Книга «Посмертные вещания…» написана, по-моему, в начале XIX века, а в творениях отцов, составленных на несколько веков раньше, Иисусова молитва передается в таких словах: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя» или просто: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Григорий Синаит, который жил в XIV столетии, писал, что иногда нужно молиться так: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», а иногда так: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», то есть произносить разные части одной молитвы. Отсюда можно заключить, что полная молитва звучала таким образом: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя». Произносить же ее по половинам — сначала одну, потом другую, впрочем меняя их не слишком часто, чтобы не потерять внимание, — он советовал новоначальным и неопытным, ради того чтобы они не поддавались унынию.
Поэтому я с мнением Нила Мироточивого не согласен (если только то, что он говорит, действительно относится к молитве Иисусовой). И у святых отцов в древности не было такого, чтобы молитва была сначала длинной, а потом стала короткой; наоборот, она с течением веков делалась более пространной. Известно археологическое открытие — захоронение примерно 40-х годов I столетия по Рождестве Христовом, то есть времени совсем близкого к евангельским событиям. На нем была надпись: «Иисус, помогай нам!» Мы знаем, что это одна из самых древних форм обращения к Господу.
Известно, что чин Панагии, во время которого обращаются к Божией Матери со словами: «Пресвятая Богородица, помогай нам!», по преданию, возник следующим образом. Апостолы во время совместной трапезы всегда отдельно клали ломоть хлеба и ставили чашу вина — это была часть Господа. по окончании же трапезы они поднимали этот хлеб к небу и говорили: «Иисус, помогай нам!» Потом хлеб преломляли и вкушали как святыню — в воспоминание того, как некогда они трапезовали с Господом Иисусом Христом. И когда Пресвятая Богородица явилась им после Своего Успения, они вместо привычного «Иисус, помогай нам!» сказали: «Пресвятая Богородица, помогай нам!»
Вполне возможно, что краткими словами «Иисус, помогай нам!», написанными в найденной могиле, молились первые христиане. Слова «помогай нам», может быть, заимствованы из строк псалмов, где Бог часто называется помощником: Боже, в помощь мою вонми, Господи, помощи ми потщися (Пс. 69, 2) или другого: Бог нам... помощник в скорбех (Пс. 45, 2).
Поэтому пусть вас не смущает мнение, высказанное в «Посмертных вещаниях…», и не нужно думать, будто бы мы читаем Иисусову молитву неправильно. Мы произносим ее так, как произносят все православные христиане во всем мире, ничего не убавляя и ничего не прибавляя: как читал ее в XV столетии Нил Сорский, так сейчас, в XX столетии, произносим ее и мы.
Вопрос. В одном из сборников об Иисусовой молитве высказывается мысль о том, что древние отцы вообще старались подбирать краткую молитву именно для того, чтобы лучше собирать ум.
Ответ. Это размышления святителя Феофана Затворника, основанные на творениях Иоанна Кассиана Римлянина. Действительно, египетские монахи употребляли в качестве молитвы некое краткое изречение из псалма, называемое «поучением». У некоторых подвижников, видимо, была такая практика: они давали человеку в зависимости от его душевного состояния то или иное изречение, чтобы он его постоянно повторял, используя как молитву и поучаясь в его содержании.
Святитель Игнатий (Брянчанинов) на основании данных, содержащихся в житиях святых, и фактов церковной истории говорит о том, что Иисусова молитва была в употреблении с древнейших времен. Может быть, слова ее и изменялись, но имя Иисуса Христа употреблялось постоянно — по той причине, что Господь заповедал нам молиться, призывая Его имя: Если что попросите во имя Мое, всё получите (см. Ин. 16, 23). Святитель Игнатий очень мудро и справедливо говорит, что апостолы, творившие именем Иисуса Христа многие великие чудеса, не могли не повторять это имя непрестанно, поскольку испытывали к нему глубочайшее уважение и благоговение. Так что практика, видимо, существовала разная, но, безусловно, была и такая: непрестанное повторение имени Иисуса Христа, то есть Иисусова молитва. Хотя кто-то использовал для непрестанной молитвы псалмы или отдельные изречения из них, кто-то употреблял молитву «Отче наш» — это не принципиально. Но для подобного делания все же наиболее подходят слова Иисусовой молитвы.
Вопрос.Значит, поучение и молитва Иисусова — это разные вещи?
Ответ. Когда мы говорим «Иисусова молитва», то подразумеваем две вещи: собственно слова Иисусовой молитвы и умное делание в широком смысле. Если брать Иисусову молитву в узком смысле, то, конечно, поучение — нечто более обширное. Поучением могут быть и сама молитва Иисусова, ее слова, и стихи из какого-то псалма, и изречения из Священного Писания. А если мы рассматриваем Иисусову молитву как умное делание, то поучение будет лишь одним из упражнений умного делания, его частью.
* Беседа в Свято-Игнатьевском скиту Ново-Тихвинского женского монастыря, 24 января 2000 года.