Схиархимандрит Авраам
Благая часть

Том 3. О мужестве в борьбе с помыслами

О мужестве в борьбе с помыслами*

Для тех, кто хотя бы из любопытства читает святоотеческую литературу, необходимость борьбы с помыслами — вещь, казалось бы, очевидная. Тем не менее некоторые думают, что к ним это не имеет отношения, что им не нужно бороться со своими помыслами. Такие люди отказываются видеть свои страсти, отказываются осознавать их, находят им оправдание, как будто это не страсти, а добрые чувства.

Однако сам факт того, что человек поддается действию этих «добрых чувств» и не может с собой совладать, говорит, конечно, о его страстности. Под страстностью я подразумеваю не силу чувства, а его, так сказать, греховную окраску. В человеке действует пристрастие к тому или иному предмету, и он оказывается во власти некоего неудержимого чувства. Если духовные руководители препятствуют ему исполнить это влечение, то он видит в этом не попытку избавить его от действия страсти, а воспринимает это как невозможную, нестерпимую скорбь. Он настолько дорожит своей страстью, настолько дорожит своим согласием с каким-либо греховным помыслом или соблазном, что ему представляется, будто невозможно жить, если его лишат этого чувства.

Страсти проявляются в человеке по-разному. Иногда так, что он ужасается им, страдает от их действия. А иногда так, что он воспринимает их как нечто естественное. Если в нас действует страсть, которой мы в основном не подчиняемся, которая нам отвратительна или которую мы хотя бы осознаём, тогда мы страдаем от ее действия. Скажем, если человек ведет целомудренный образ жизни и стремится к совершенному целомудрию и вдруг в нем откровенно, а не потаенно начинает действовать блудная страсть, то он, конечно, воспринимает это как мучение. Возможно, иной раз он и услаждается этой страстью, поддаваясь обаянию помыслов, но одновременно он испытывает и некую муку, дискомфорт и старается от нее избавиться.

Повторю: иногда страсть действует так, что человек неосознанно воспринимает ее как некое естественное движение своего существа. Можно поразмышлять над примером блудной страсти. Мы, собравшиеся в монастыре, отрекшиеся от брака и семьи, осознаём влечение к лицам другого пола как запретное, чуждое нам, как понуждающее нас стремиться к тому, чего мы не хотим, от чего мы отказались и что на самом деле нам отвратительно. Но в миру почти все люди стремятся к этому, за исключением, может быть, тех, кто от природы имеет холодный темперамент. Даже православные христиане, находясь в лоне Церкви и понимая, чтó такое блуд, стремление к браку считают естественным. Они оправдывают это влечение и считают, что его невозможно победить и необходимо ему покориться.

В нашей стране, по разным подсчетам, от пяти до десяти миллионов православных воцерковленных людей. Но из этого огромного числа христиан лишь небольшой процент стремится к монашеству. Повторю, что даже верующие люди в большинстве своем оправдывают влечение к противоположному полу, называя его любовью, стремлением к деторождению. (Я не говорю, что это плохо: Церковь это дозволяет.) Однако мы можем избавиться от этого влечения своим собственным произволением, — конечно, с Божией помощью. Это пример разного отношения монашествующих и мирян к одному и тому же чувству, естественно присущему, как кажется, всякому человеку.

В отношении блудной страсти как будто все ясно. Но есть страсти, которые для нас не очевидны, потому что мы с ними срослись. Как миряне срослись с мыслью о том, что брак — это вполне законное и естественное явление, и даже не задумываются о том, что возможен иной образ жизни, так и мы представляем себе наши некоторые страсти чем-то естественным. В первую очередь, это гордость, тщеславие и уныние, понимаемое, с одной стороны, как грусть, скука, а с другой, как лень, нерадение. Иногда и блудная страсть также проявляется не в откровенной форме, а в каком-либо «приличном» виде. Пристрастие к человеку иного пола прикрывается, скажем, необходимостью заботиться о его спасении.

Если даже такая откровенная и мучительная страсть может преобразиться в нашем сознании в нечто «приличное» и заслуживающее оправдания, что уж говорить о гордости! Гордости мы не замечаем совершенно. Надменность, высокоумие, самонадеянность, презрение к ближним и прочие проявления этой страсти стали для нас чем-то само собой разумеющимся. Мы даже не замечаем восстания этой страсти против нас, поэтому не ведем с ней никакой борьбы, ведь борьба бывает только тогда, когда мы видим своего врага. Мы вообще не отделяем себя от страсти гордости так, как отделяем, например, от такой очевидной и мучительной страсти, как блудная.

Когда нашу страсть пытаются пресечь (допустим, старица или старший по послушанию), мы воспринимаем это как посягательство на нашу личность, как вторжение в нашу внутреннюю жизнь, думаем, будто нам хотят сделать плохо. В действительности, если какой-то человек смирил нас, пусть и нечаянно, например обидев или унизив нас, то это нам полезно, — конечно, в том случае, если мы ищем, жаждем смирения, относимся к нашей нравственной жизни разумно. Однако мы ведем себя безумно, не отделяя страсть от своего существа, не разделяя себя с тем, что на самом деле противоестественно, что враждебно нам, разрушительно для нас. Поэтому в нашей монашеской жизни и бывают различные скорби.

Скорби находятся не то чтобы в нашем воображении, но в области, как выразились бы философы, субъективной жизни. На самом деле они не являются злом. В зависимости от нашего расположения, от нашего отношения к ним, скорби превращаются для нас в страдание или, наоборот, приносят нам пользу, избавляют от страсти и через смирение, через пресечение стремления к злу привлекают в наше сердце благодать Божию — и в конечном счете приносят утешение. Получается, что какое-либо событие для одного человека является средством к тому, чтобы стяжать благодать Божию и испытать духовные чувства: покаяние, внимание в молитве, умиление, мир душевный, неземной покой, глубочайшее смирение, любовь к Богу и ближнему, — а для другого становится поводом к тому, чтобы в душе его начался раздор, чтобы он стал ощущать смущение, постоянное беспокойство, опустошение. Причина не в самом событии, а в нашем отношении к нему. Поэтому я назвал скорби областью субъективного.

Человек, который не отделяет себя от страсти и считает, допустим, свое достоинство чем-то важным, существенным, — конечно, будет страдать даже оттого, что его одернули, когда он опоздал на послушание. Или оттого, что кто-то на него косо посмотрел или, наоборот, проходил мимо и, задумавшись, не поклонился ему. Уже от одного этого в его душе начинается борьба. Нам нужно учиться замечать в себе страсти.

Иногда мы поддаемся страсти на протяжении многих лет, может быть, с того времени, как только начали осознавать себя. Возможно, существуют и врожденные страсти, потому что некоторые из них проявляются даже у младенцев, например своеволие. Ребенок кричит, требует своего, и мать вынуждена исполнять его капризы. Он еще ничего не понимает, а страсть в нем уже действует. Об этом говорит в своей «Исповеди» блаженный Августин, приводя, таким образом, очень тонкое доказательство существования в человеке первородного греха.

Итак, есть страсти, которых мы не осознаём, не чувствуем. Я говорю здесь именно о блудной страсти и о гордости, тщеславии, потому что первая является для нас примером очень явного действия, а вторая, наоборот, примером наиболее скрытого действия. В то же время гордость тоже в некотором смысле очевидна — очевидно, что мы не замечаем этой страсти.

Очень мудро сказал о скрытых страстях преподобный Иоанн Лествичник: некоторые искренне считают себя грешниками, но обличение обнаруживает тайное мнение сердца. Мы действительно думаем о себе, что мы грешники. Но вот нас кто-то обличил: сознательно, ради нашего смирения (как это могут сделать старица, духовник или настоятельница), или нечаянно, а может быть, и со злым умыслом — и тут вдруг обнаруживается то, что мы думаем и чувствуем на самом деле, то, что является нашим настоящим убеждением. Убеждение — это достояние не ума (той части человеческого духа, которая находится в голове и действует через мозг), а сердца. Обличение обнаруживает то, в чем мы на самом деле убеждены: считаем ли мы себя грешниками или праведниками.

Все мы молимся целый день: «Помилуй мя грешную, помилуй мя грешную», а когда доходит до дела, то вдруг оказывается, что какая-нибудь ничтожная девчонка (извините, я так выражаюсь просто для того, чтобы подчеркнуть, что мы люди ничего не значащие) воображает, что она праведница. Это странно, но это пример, показывающий абсурдность нашего внутреннего устроения. Обличение выводит наружу то, что мы о себе думаем. Человек, который целый день говорит: «Помилуй мя грешную», кажется олицетворением евангельского мытаря. Но только скажи ему что-нибудь — и вдруг обнаруживается, что это не мытарь, а фарисей. Мало кто действительно может сказать о себе, что смирение стало его сердечным убеждением.

Осознавая, по крайней мере теоретически, свое сращение со страстями, мы должны научиться отстраняться от них и взирать на них со стороны. Мы должны посмотреть на себя, так сказать, свежим взглядом, увидеть себя в неожиданном ракурсе. Может быть, тогда мы осознаем в себе действие не только тех страстей, которые почти не осязаемы, — таких как гордость, тщеславие, — но и, неожиданно для себя, страстей грубых. Вполне возможно, что мы заметим, например, чревоугодие. А может, и блудную страсть, проявляющуюся в пристрастии к кому-либо или в странной мотивировке наших поступков. Окажется, что мы не такие уж хорошие. И тогда, собственно, наступит время борьбы.

Слава Богу, у нас в монастыре есть возможность откровения помыслов старице. Вы приходите к ней и, поскольку настроены искренне, рассказываете обо всем, что сами за собой замечаете. Конечно, нужно говорить не только о помыслах, но и о поступках. Вообще, под откровением помыслов нужно понимать исповедь подробную до такой степени, что мы рассказываем не только о поступках, но и о помыслах. А не наоборот — рассказываем только о помыслах, а о поступках забываем. Подразумевается, что человек, который открывает помыслы, поступков почти не совершает: вся борьба происходит у него в душе, почти не выплескиваясь наружу. Как говорит об этом святитель Игнатий (Брянчанинов), у искусных подвижников нельзя даже угадать по лицу, что внутри них происходит борьба.

Итак, когда мы открываем помыслы, стараясь рассказать о себе беспристрастно (а этому нужно учиться), тогда старица может до некоторой степени судить о нашем состоянии. Нужно иметь в виду: как вы о себе расскажете, таким будет и вывод. Если старица ошибается, то это прежде всего потому, что вы сами рассказываете о себе неправильно. Иные же стараются себя всегда оправдывать. Как говорит Лествичник, некоторые даже исповедуются в грехах со страстью. Например, сестра с таким увлечением рассказывает о том, как поссорилась с другой сестрой, что тут же опять начинает гневаться на эту сестру. И если старица вдруг говорит, что так поступать не следует, то сестра воспринимает это как удар в спину: как же так, ведь ее должны поддержать, подтвердить, что она поступила верно, а другая сестра, наоборот, не права! А тут старица вместо ожидаемой духовной поддержки (то есть оправдания страсти) вдруг начинает укорять, и сестра выходит с исповеди совершенно расстроенная. «Нет мне пользы от откровения помыслов, — говорит такая сестра, — вместо ободрения одно укорение».

Подобное явление действительно очень распространено. Мы желаем самим себе оправдания, желаем утешения не в том смысле, чтобы нам простили наши грехи, а в том, чтобы их назвали добродетелями, а добродетели назвали соответственно если не грехами, то глупостью. Тот, кто ведет себя добродетельно, — глупый, а тот, кто ведет себя греховно, — справедливый. Приблизительно так. Мы всегда правы, значит, и старица должна проявить справедливость. Некоторые, наверное, сочли бы старицу особенно мужественной, если бы она пошла и устроила скандал обидчице. А когда мы не получаем ожидаемой реакции, то вместо того, чтобы осознать свою греховность, начинаем думать, что старица настроена к нам неприязненно, враждебно, что она нас не понимает. А как она должна понимать человека, который согрешил? Разве она должна оправдать его грех? Или сама согрешить тоже? Но старица или духовник должны осудить греховный поступок, они имеют на это право. Конечно, осудить не в том смысле, чтобы отринуть и презреть свое духовное чадо, а в том, чтобы рассудить, чтó в его поведении плохо, а что хорошо, что правильно, а в чем ошибка, и таким образом, через осуждение греха, неразумия, ошибок, научить человека вести себя правильно.

Кроме того, старице нужно учитывать то, что она слышит о своем духовном чаде от других людей. Жизнь в монастыре замкнутая, и, конечно, послушницы говорят старице друг о друге. Также старшие сестры, прежде всего старицы и благочинная, совещаются о поведении сестер, так сказать делятся информацией и решают сложные вопросы. Таким образом, о сестре становится известно что-то еще. К этому нужно относиться с расположением, а не воспринимать как некое враждебное действие, своего рода агрессию по отношению к себе, которой ты должна постоянно противостоять, то есть отстаивать свою правоту и свое положение перед старицей. Нужно быть покорной, послушной и готовой вытерпеть все, даже если произойдет какая-то ошибка и несправедливость. Возможно, старица ошиблась — все равно это принесет пользу. Если эта ошибка касается не существенных вопросов духовной жизни, а того или иного нашего проступка, то пусть нас даже накажут за то, чего не было, и это принесет нам смирение. Некоторые мудрые духовные руководители даже нарочно клеветали на своих духовных чад, для того чтобы был повод их наказать и таким образом смирить. Такие случаи описывает Иоанн Лествичник. В «Отечнике» также есть повествование о том, как один монах страдал от блудной страсти. Никакие советы ему не помогали. Тогда старец предпринял такое действие: уговорил некоторых из братии, чтобы они оклеветали этого монаха, будто он вор. Те знали, что это неправда, но начали распространять такие слухи. Все стали этого монаха презирать и упрекать. Раньше, когда он встречался со старцем и тот спрашивал его: «Ну как, помогают тебе мои советы, лучше тебе?» — он отвечал: «Да нет, ничего не помогает». После того как эта клевета разошлась, старец при встрече опять спросил у него: «Ну что, есть у тебя блудная брань?» «Какая, — говорит тот, — брань! До этого ли мне!» Таким искусным образом старец его исцелил.

Вы тоже должны быть готовы вытерпеть от своих стариц и от настоятельницы все что угодно: и справедливое и несправедливое. Вы должны приходить на исповедь, как осужденный на казнь: помилуют — хорошо, казнят, — значит, так и должно быть.

Понятно, что наши старицы не такие, как Амвросий Оптинский или древние преподобные матери: у них нет такого громадного духовного опыта и такой сверхъестественной мудрости. Тем не менее рассуждения и опыта у них гораздо больше, чем у вас, поэтому им нужно доверять. Они старшие — старшие по преуспеянию. Как хорошо об этом выразился Иоанн Кассиан Римлянин, менее опытные монахи подчиняются предуспевшим. Может быть, когда-то вы и будете опытными и мудрыми, как Соломон, но в настоящий момент старицы опытнее вас. Вот их преимущество. Более опытных мы назначаем, чтобы они руководили менее опытными. Если вы стремитесь к духовному преуспеянию, то подчиняетесь им разумно, добровольно, сознательно, а не так, будто это ваше начальство. Если вы будете думать о них, как о начальстве, то это ничего не даст, потому что не будет доверия и соответственно не будет послушания. Итак, первое средство борьбы со страстями — это откровение помыслов и послушание.

Есть другое средство, не менее, а может быть, и более важное. Хотя святитель Игнатий говорит, что для новоначальных более важно откровение помыслов, потому что оно помогает увидеть ту страсть, которую человек в себе не замечает, к которой он привык так, что сросся с ней. Кроме того, откровение помыслов помогает обрести и другое средство борьбы, более могущественное, кардинальное, важное. Собственно, ради него люди даже отрекаются от мира, и в нем состоит смысл монашества. Но для новоначальных это средство менее доступно. Я говорю о молитве.

Не нужно думать, что эти два средства противоречат друг другу. Человек, имеющий возможность открывать помыслы и таким образом получать назидание, никогда не пренебрежет этой возможностью, хотя бы он был весьма преуспевшим. А мы, глупенькие и убогонькие (самое глупое и убогое то, что мы не видим своих глупости и убожества), проявляем гордость, надменность, самоуверенность. В своей слепоте человек совершает нечто нелепое, но поскольку он одержим страстью, ему все представляется правильным. Еще раз повторю: в нас много страстей, которых мы не замечаем.

Преподобный Нил Сорский говорит, что есть несколько степеней действия греховных помыслов: сначала прилог, затем сочетание, сосложение, пленение и, наконец, страсть. Если человек на протяжении многих лет, по крайней мере в сознательном возрасте, принимает все помыслы той или иной страсти, соглашается с ними, то в конце концов они перерастают у него в страсть. Допустим, человек становится наклонным к гордости, тем более что в школе нас учили быть гордыми, повторяя: «Человек — это звучит гордо». В нас якобы воспитывали чувство собственного достоинства. На самом деле нас учили не тому, что приводит к достоинству, а одному только голому, ничем не подкрепленному чувству достоинства. То есть человек может быть глупым, ничего не значащим, ничего из себя не представляющим, но при этом преисполненным чувства собственного достоинства — на основании того, например, что является представителем высшего класса человекообразных обезьян (с точки зрения дарвиновской теории). Такое горделивое человекообразное существо считает свое поведение совершенно нормальным и никаких страстей в себе не замечает, в то время как они определяют мотивы его поступков, вообще являются его вторым естеством. Когда он оказывается в таких условиях, в которых его страсти стеснены, для него начинается мучение. Хорошо, если человек осознаёт, что он мучается оттого, что имеет в себе страсть. Но иногда ему кажется, что его угнетают, мучают, истязают — прежде всего, конечно, старица, потом старшие по послушанию и, наконец, настоятельница. Поэтому в монастыре и бывает трудно. Не потому, что здесь на самом деле тяжело, а потому, что наши страсти противятся такому образу жизни, который отсекает их от нашего естества. Сам монастырский режим, монастырские порядки уже до какой-то степени стесняют наши страсти.

Я немного отвлекся, вернувшись к описанию того, как действуют страсти. Теперь поговорим о втором способе борьбы со страстями, очень важном, очень действенном, но не всем доступном (в особенности это касается новоначальных). Речь идет о борьбе с помыслами через молитву. Здесь брань принимает совершенно откровенную форму. Человек фактически один на один вступает в борьбу с демонами, и они обнаруживают себя так, что едва только рога не показывают. А мы обнаруживаем перед Богом все свои немощи и, наоборот, все добрые стороны своего характера, допустим твердость, ревность, терпение. Более того, не только обнаруживаем, но и воспитываем их в себе.

Собственно, сама эта борьба и ведет к изменению человека. Откровение помыслов и послушание очень помогают в этом, но кардинальным образом меняет человека именно борьба с собой или с грехом, диаволом при помощи молитвы. Неважно, что мы назовем нашим врагом: диавола, плоть или мир, — в конечном счете мы боремся сами с собой. Ведь если бы в нашем естестве не было дурной наклонности, то и демоны не могли бы приразиться к нам и искушать нас через помыслы, и мир также не мог бы соблазнить нас своими мнимыми прелестями. Или не мнимыми — в зависимости от того, как истолковать слово «прелесть». В христианском смысле, мирские соблазны, собственно, и есть прелесть, которой мы не должны поддаваться. А если толковать слово «прелесть» традиционно, как нечто красивое, приятное, то мир предлагает нам мнимую прелесть, мнимую красоту, мнимую приятность.

Мы говорили, что при откровении помыслов старице нам необходима полная искренность. Это потому и называется откровением, что мы открываем душу до дна и без остатка своему руководителю (у нас в монастыре это старицы, у других людей — духовник или, может быть, опытный в духовной жизни друг). Мы должны рассказать старице все, может быть, даже постараться до какой-то степени припомнить все помыслы (правда, тут есть опасность, что мы опять начнем ими увлекаться). Когда же мы боремся с грехом при помощи молитвы, необходимо нечто противоположное: перед Богом нужно все забыть, убрать из молитвы, из обращения к Богу все недостойное Его величия, Его славы, Его благости и прочих Его Божественных свойств.

Однако мы часто ведем себя неразумно: во время молитвы вспоминаем те или иные грехи, якобы с целью рассказать их старице, и заканчиваем тем, что теряем всякое внимание. В молитве нужна сугубая сосредоточенность любой ценой. Иногда вплоть до подражания тем подвижникам, которые совершенно абсурдным образом утверждали, что того или иного греха не было, лишь бы только не отпасть от Бога в молитве, соединиться умом с Богом.

Любая действующая в нас страсть проявляется во время молитвы. Допустим, нам кажется, что мы ведем себя как должно: например, проявляем дерзость, потому что это якобы нужно для того, чтобы хорошо исполнить послушание. Но когда мы молимся, то видим эту страсть, потому что она начинает мешать молитве. Помысел становится навязчивым, требует к себе внимания, соблазняя нас своей мнимой справедливостью. Старец Силуан Афонский с глубочайшей мудростью сказал о том, что зло всегда прикрывается видом добра. Как когда-то диавол обманул наших прародителей, представив нарушение заповеди чем-то добрым, так и сейчас обманывает нас. По словам апостола Павла, преступление Адама и Евы было образом будущих преступлений. Диавол многое представляет нам добрым в соответствии с нашими страстями.

Условно можно выделить восемь главных страстей. В действительности, как выразился один святой отец, они тьмочисленны. Страсти входят в различные сочетания и комбинации друг с другом и образуют бесконечные вариации греха — хитросплетенные сети диавола. Иногда трудно определить точно, какая именно страсть в нас действует. Важно понимать, что если какое-либо чувство или мысль отвлекают нас от молитвы, значит, это страсть. Если во время Иисусовой молитвы я внимательно думаю о ближнем, например о том, что ему нужно помочь, то это не любовь, а пристрастие к ближнему, — по крайней мере, в данный момент. Противоречия между любовью к ближнему и молитвой быть не может. Любовь к ближнему не может мешать любви к Богу. Истинная любовь к ближнему раскрывает в человеке способность к молитве, дает ему внимание.

То, что я сейчас скажу о благодати Божией, возможно, покажется вам странным. Но это очень важный момент, хотя и простой. Это необходимое условие для правильного восприятия новоначальными своих духовных переживаний, в особенности при молитве. Мы руководствуемся учением святителя Игнатия (Брянчанинова) и считаем, что признаком правильной духовной жизни является покаяние. Безусловно, это так и об этом нужно помнить. Но для новоначального покаяние — это только ориентир, цель, к которой он должен стремиться, добродетель, которую на сегодняшний момент он еще не приобрел. Поэтому для новоначального благодать — это не покаяние, а внимание (я выражаюсь так утрированно для того, чтобы лучше запоминалось). Хочешь узнать, есть ли у тебя благодать? Есть внимание, — значит, есть благодать. Больше внимания — больше благодати, меньше внимания — меньше благодати. Можно еще так сказать: хочешь, чтобы тебя посетила благодать, — значит, хочешь, чтобы тебя посетило внимание. Я имею в виду, конечно же, внимание не друг к другу, а внимание в молитве, внимание к своей внутренней жизни.

О том, что внимание есть благодать, говорит и Евангелие. После откровения о судьбах мира Спаситель дал Своим ученикам назидание: Блюдите, бдите и молитеся (Мк. 13, 33). В этих трех словах всеобъемлюще, прекрасно сказано о необходимости внимания к своей духовной жизни. Каждый должен время от времени напоминать себе эти слова. Блюдите, бдите и молитеся: смотрите за собой, не засыпайте, то есть не погружайтесь в духовный сон, не поддавайтесь действию страстей, искажающих в наших глазах действительность. И молитесь, потому что без этого невозможно сохранить бодрствование. Как передает слова Спасителя евангелист Лука, бдите убо на всяко время молящеся (Лк. 21, 36). Таким образом, Сам Господь Иисус Христос проповедует нам внимание.

Если вы хотите, чтобы благодать посетила вас так же, как Серафима Саровского во время беседы с Мотовиловым, то я за вас опасаюсь. А если хотите по-настоящему почувствовать благодать, то имейте такой критерий, как внимание. Это соответствует евангельскому учению. Конечно, это не значит, что должно быть только внимание. Будут и другие всевозможные, самые прекрасные духовные чувства, но самое первое и самое главное — внимание. Оно сопутствует молитве и вообще духовной жизни от начала и до конца. Внимание, постепенно развиваясь, в конце концов превращает человека в некий сосуд благодати, или, правильнее сказать, в чудное существо, внутри которого содержится Царство Небесное. Поэтому когда мы молимся, то должны понимать, что благодати можно искать, но не в смысле некоей сладости (хотя это тоже придет), а в смысле внимания. Вот несомненный, не прелестный, не обманчивый ориентир.

Когда происходит борьба и обнаруживаются страсти, мы должны сохранять внимание, потому что диавол борется прежде всего за наше внимание. Он отвлекает наш ум всевозможными соблазнительными помыслами. Иногда это бывает совершенная чепуха, нелепость: допустим, какая-нибудь конфета. Казалось бы, какой может быть грех в конфете, подумаешь, конфета! Но если мысль о конфете или, например, какая-нибудь мелкая обида всплывают во время молитвы и отвлекают нас от нее, от любви к Богу, то, значит, в нас очень сильно действует страсть, хотя предмет страсти действительно пустяковый. Если такой пустяк лишает нас Бога, значит, мы, образно говоря, любим свою страсть больше, чем Бога. Поясню: допустим, если во время правила я вспомнил, например, как сестра бежала по коридору, толкнула меня и не успела попросить прощения, если вместо молитвы начинаю думать, почему же она так поступила, и ужасно страдаю, то я страдаю не от этой пустяковой обиды, а из-за гордости, которая лишила меня благодати Божией, лишила меня Бога.

Я уже говорил о том, что иногда соблазны являются нам под видом добра. Но, по сути, зло всегда нас искушает, прикрываясь личиной добра. Можно сказать, что одни из этих соблазнов прикрываются более искусно, а другие — менее. Так сказать, волки одеваются в овечьи шкуры и в таком виде являются нашему сознанию. В этом сила соблазна. Мы как будто бы устремляемся умом к доброму. Если бы мы делали зло осознанно, то были бы демонами. Демоны сознательно восстали против Бога, их никто не обманывал. Вопрос о том, могут ли демоны покаяться, абсурден по той причине, что они уже сделали окончательный выбор. Они могли покаяться, но не захотели этого сделать и произвольно утвердились в своем состоянии. Демоны всегда стремятся к злому и сознательно делают зло.

Человек же, пусть даже самый страшный злодей, всегда ищет себе оправдания и хочет изобразить свое преступление добрым хоть в каком-то отношении, пусть даже добрым только для себя. На самом деле, если человек делает зло, то оно затрагивает и его самого. Если я совершаю убийство, то убиваю не только другого человека, лишая его жизни, но и свою душу, страшным смертным грехом лишая ее благодати и милости Божией. Но мы этого не видим. Когда преступник совершает такой страшный грех, он оправдывается тем, что ему это было необходимо, скажем, для того, чтобы потом сделать для себя что-то приятное (то есть удовлетворить какую-нибудь страсть). А приятное он отождествляет с добром. Человек всегда пытается более или менее убедительно придать греху вид если не добродетели, то чего-то нужного, полезного, прекрасного.

То же самое происходит в нашем сознании. Всплывают помыслы, кажущиеся добрыми. Но уже по тому, что они отвлекают нас от молитвы, мы видим, что это действует страсть. Об этом говорит, например, Нил Сорский. Его книга весьма полезна, она никогда не устареет. Это своего рода лаконичное изложение святоотеческих сочинений, в особенности исихастских, написанных в период с IV по XV век. Можно сказать, это изложение исихастского учения для русских. Нил Сорский сам был опытнейшим исихастом, или безмолвником, и потому очень точно изображает все основные моменты и тонкости внутренней брани. Он говорит о том, что помыслы бывают благословные и неблагословные, иначе говоря оправданные и неоправданные. Но во время молитвы даже благословные, то есть вроде бы оправданные, помыслы являются греховными. Если во время послушания человек думает о том, чтобы хорошо его исполнить: допустим, в швейной мастерской думает о том, как получше что-либо сшить, — то это уместно, прекрасно. А если он думает об этом во время правила, значит, в нем действует та или иная страсть: может быть, уныние, или какой-то страх, или любовь к суете. Я сейчас не использую традиционные термины, потому что трудно подвести какое-либо душевное движение под одну из восьми главных страстей известной классификации. Важно заметить именно действие страсти.

Мы видим, что молитва обличает в нас страсть, может быть, с еще большей силой, чем откровение помыслов. Более того, если в человеке не будет внимательной молитвы или по крайней мере понуждения себя к внимательной молитве, то ему, собственно, незачем открывать помыслы — он их не видит. Благодать Божия просвещает разум человека, чтобы он видел то, что обычно люди не видят, то есть свою душевную жизнь, чтобы он наблюдал за нею. Ведь душевная жизнь человека даже и с философской точки зрения является средоточием жизни вообще. Все, что мы знаем о мире, находится не в компьютере, а в нашей душе. Поэтому, если мы не следим за своей душой, то весь мир в наших глазах искажается. Все понимается превратно, иногда это может доходить до абсурда. Например, на Востоке существуют учения, согласно которым действительность призрачна. Будда учил, что сознание человека образовано случайным сочетанием неких психических частиц, своего рода атомов, но не материальных, а духовных. Действительности как таковой нет, а есть только деятельность сознания. Когда человек осознаёт это, то пусть все вокруг плохо, все наполнено страданием, но частицы становятся на свои места, сознание прекращается и наступает блаженство. Правда, кто блаженствует, непонятно: ведь никого нет. Но внутри этой религии такое состояние считается блаженством — нирваной.

Это пример того, как можно дойти до столь абсурдного восприятия действительности — полного ее отрицания. Вот что может сделать с человеком страсть! В буддизме это настолько очевидно, что его даже называют религией отчаяния. Эта религия утверждает, что все плохо, что все — страдание, поэтому выход из положения только один — прекращение сознания. Это своего рода самоубийство, только не телесное (индусу не так просто себя убить, потому что он верит в перевоплощение душ): нужно сделать так, чтобы частицы души как бы распались, и тогда все будет прекрасно.

Каким человеком был Будда с точки зрения православного учения? Как он вел себя по сравнению с тем, как ведет себя христианин? Христианин — это человек, который старается вернуться к своему естественному состоянию, стать таким, каким сотворил его Бог, каким он был до грехопадения. Будда же был чрезвычайно гордым человеком и до того, как он получил свое мнимое знание, и тем более — после того. И поэтому, ослепленный страстью, он видел действительность искаженно.

Может быть, не в такой степени, но страсть и в наших глазах искажает действительность. Наши глаза и уши устроены одинаково, но видим и слышим мы по-разному, потому что в нас действуют разные страсти. Если бы мы все были исполнены Духа Святого, если бы Евангелие стало нашим существом, нашей жизнью, наполнило наше сердце, тогда мы на все смотрели бы одинаково, все видели бы правильно. Поэтому, наблюдая в себе страсть, мы не должны ее оправдывать. Если мы видим, что какая-либо мысль — ничтожная она или великая, красивая или безобразная — отвлекает нас от молитвы, от любви к Богу, которая и любовь к ближнему делает правильной, подлинной, то мы должны воспротивиться этому всеми силами своей души.

Я скажу кратко о том, как нужно бороться с помыслами, хотя этот важный аспект проблемы и не относится к теме данной беседы. Остановлюсь на одном моменте, имеющем практическое значение. Допустим, в нашем уме изображается какой-либо помысел. Как именно он изображается, это для нас сейчас не так важно. Это могут быть воспоминания или впечатления, возбуждаемые в нас диаволом, какой-либо образ (скажем, лицо другого пола). Это может быть, в конце концов, действие нашего воображения. Под воображением я подразумеваю способность не только представлять какие-то предметы, но и придумывать ситуации, которых на самом деле не существует и никогда не существовало. Например, голодный человек представляет себе всякие кушанья, а человек, у которого действует страсть гнева, представляет, как его обижают, — воображение тоже имеет очень большое значение в возникновении помыслов. И эти картины через чувства поступают в наше сознание, входят в душу.

Может быть, я говорю об этом примитивно или даже неправильно, но я вижу это именно так. Помыслы возникают в нашем уме через память, чувства, рассудок и воображение. Через них мы искушаемся. Как помыслы проникают в ум — диавол ли их там возбуждает, или какой-то предмет сам по себе вызвал страсть, — это не так важно. Важно то, что наше естество пришло в движение и в нашем сознании возник некоторый мысленный предмет, который нас привлекает и к которому мы устремляемся. Допустим, в воображении гневливого человека (вернемся к нашему примеру) представляется, будто его кто-то оскорбил. Он вступил с ним в спор, потом началась драка, он убил обидчика, потом стал мстить его родственникам — и так далее и так далее, в зависимости от того, насколько сильна у человека страсть гнева. Иной может остановиться на том, что они как будто друг друга ударили, и хватит. А тот, у кого страсть действует сильно, может простирать свой гнев на целые поколения: мол, всех их надо истребить, уничтожить. Бывает, люди ненавидят какую-то национальность. Например, кто-то столкнулся с евреем (больше всего у нас не любят именно их), и тот, как ему показалось, его обхитрил. Он на этого еврея обиделся. Но мало того, что он обиделся на конкретного человека — на Хаима, допустим, — он обиделся и на всех евреев: они, мол, все такие. И мало того что, по его мнению, все евреи такие — они вообще всегда такими были. Таким образом, гнев человека распространился на весь еврейский народ: на все поколения, которые когда-либо жили, живут и будут жить. Многим это кажется нормальным. Может быть, и среди нас есть люди, которые согласились бы с этим человеком. А на самом-то деле тут фактически действует страсть гнева.

Известно, что многие национальности традиционно ненавидят или презирают друг друга: например, у немцев и французов на протяжении столетий была вражда государственного, межнационального масштаба. Суть дела состоит в том, что начинается с малого, что обида на конкретного человека потом может разрастись, принять абсурдные размеры. То же можно сказать и о любой другой страсти: о блудной страсти, гордости, тщеславии. Страсть ненасытна. Она не может насытиться чувственными предметами, удовлетворить себя чувственно — ей этого мало, потому что страсть — это состояние души. Она есть как бы ненасытное чудовище, ей мало совершить реальный грех, она стремится к новым и новым грехам в воображении. Ей нужна какая-то пища, пусть даже и не грех на деле, а насыщение помыслами.

Страсть привлекает человека своей мнимой справедливостью и лишает его молитвы, лишает самого главного и основного ее признака — внимания. А ценность молитвы — во внимании, как говорит святитель Игнатий (Брянчанинов). Нет внимания, — значит, практически нет и молитвы. Ум человека отвлекается от молитвы иногда на какой-то, как нам кажется, пустяковый предмет. На самом деле он не пустяковый, раз лишает нас Бога. Мы должны помнить, что Иуда Искариотский соблазнился ничтожной суммой — тридцатью сребрениками. Как бы толкователи ни доказывали, что для того времени это довольно большая сумма, по отношению к тому преступлению, которое совершил Иуда, она все-таки ничтожна. И мы удивляемся: как же он мог за тридцать сребреников продать Христа?! Но дело не в сумме, а в том, что он был сребролюбив. Сумма-то маленькая, зато страсть могущественная, полностью завладевшая человеком. Иоанн Богослов пишет, что Иуда был вором. А раз он был вором, — значит, уже был подвержен страсти сребролюбия до такой степени, что не владел собой и поэтому совершил такое преступление. Ничтожный повод, таким образом, не извиняет действия страсти, потому что он может привести к ужасному преступлению.

У того, кто молится, есть прекрасный критерий для того, чтобы различать, что хорошо и что плохо. То, что мешает молитве, — плохо. Понятно, что не нужно впадать в крайности: есть время, которое мы должны посвящать каким-то своим делам и заботам. Тогда нельзя требовать полного, беспредельного сосредоточения на молитве. Но когда мы молимся на правиле или богослужении, тогда наши страсти вылезают наружу, и мы должны беречь от них свое внимание. По мере того как наше внимание перетекает от молитвы к помыслу, молитва становится все более и более пустой, почти перестает быть молитвой. И в конце концов мы либо повторяем слова механически, просто по привычке, без всякого внимания и чувства, либо совсем забываем о молитве. Тем, что наше внимание сосредоточилось на страсти, диавол выкрадывает у нас молитву. Если же мы, наоборот, будем всё внимание более и более погружать в молитву, отвращая его от греховного помысла (конечно, лучше по возможности сразу отвратить помысел, полностью отвернуться от него), тогда помысел будет слабеть, потому что он питается вниманием, как некими подземными токами воды. Внимание дает жизнь как молитве, так и любому другому помыслу, нейтральному или греховному. Вдобавок и сама молитва, — то есть благодать, проникающая в душу через молитву, — будет сжигать помысел, эту, так сказать, поросль греха. Так что помысел, во-первых, будет лишен влаги, которая дает ему жизнь, во-вторых, будет попален лучами благодати. Это было небольшое отступление, краткая памятка о том, как нужно бороться с помыслами.

Итак, мы должны понять, что если в нас обнаруживается та или иная страсть, которая приходит в действие по какому-то пустяковому, ничтожному поводу, но не дает нам покоя; если в нас обнаруживается что-то непонятное, противящееся молитве и послушанию, то мы должны сразу заподозрить здесь действие страсти, которой мы раньше не замечали. Молитва требует любви к Богу, и на фоне этого требования проявляется все то, что этой любви противится. Послушание требует от нас покорности воле Божией — и опять же на фоне этого требования обнаруживается отклонение нашей воли. Тогда наши страсти начинают сами себя обличать. Может быть, мы не знаем, как их назвать, не понимаем, гордость это действует, или тщеславие, или гнев, — в этом мы со временем разберемся. Конечно, «разобраться» нам нужно не теоретически, а с тем, чтобы найти средство для удобнейшей борьбы с этой страстью. Когда наши страсти себя обнаруживают, мы должны сделать вывод, что нужно бороться с ними изо всех сил, с крайним понуждением себя. Мы должны осознавать, что борьба эта мучительна, ужасна, но неизбежна. Кто хочет избавиться от страсти, тот должен вступить в эту борьбу. Кто же не хочет от нее избавляться, тот должен хорошо подумать о том, к чему это его приведет.

Господь Иисус Христос сказал: Горе миру от соблазн, нужда бо есть приити соблазном, обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит (Мф. 18, 7). Мы должны осознавать, что соблазны неминуемы. Кто хочет жить духовно, кто хочет спасаться и при этом думает, что он избежит соблазнов, тот пытается пренебречь указаниями Божественного Откровения. Он пытается отречься от слов Спасителя, рассуждая, что в данном случае они не подходят. Спаситель же говорит о соблазнах как о некоей необходимости. Мы сейчас не будем рассуждать о том, какая от соблазнов бывает польза, поскольку это совсем другая, очень глубокая тема. Для нас важно понять, что соблазны будут всегда. Всем нам предстоит жестокая борьба с соблазнами. Кто с этим не согласен, тот не согласен (и пусть он это осознаёт) с Самим Господом Иисусом Христом, Божественным Откровением, теми истинами, которые были сокрыты от сложения мира, а отныне через Господа Иисуса Христа явлены всем. Повторюсь: борьбы этой не избежать, и борьбы такой, что Спаситель говорит как бы с сочувствием: Горе миру от соблазн, нужда бо есть приити соблазном, то есть в них есть необходимость. Поэтому не думайте, что если мы физически, телесно обособились от мира, то и соблазнов у нас нет. Мы ушли из мира, но не ушли от самих себя, мы сами являемся частью этого мира и несем в себе мирские страсти — мир живет в нас. Мы облегчили себе борьбу тем, что отстранились от некоторых вещей, которые в миру преодолеть трудно. Тем не менее полностью, совершенно мы от них избавиться не сможем, если не будем вести внутреннюю борьбу с тем мирским, что в нас самих живет и рождает соблазны.

Спаситель призывает нас к жестокой борьбе: Аще ли рука твоя или нога твоя соблажняет тя, отсецы ю и верзи от себе: добрейше ти есть внити в живот хрому или бедну (то есть хромому или без руки. — Схиигум. А.), неже две руце и две нозе имущу ввержену быти во огнь вечный (Мф. 18, 8). И кто хочет избежать соблазнов при помощи какой-то уловки, какого-то средства, пусть даже очень мудрого, — смирения, необыкновенной духовной рассудительности или пламенной молитвы, — тот должен понять, что это не удастся. Никакое духовное средство, даже предлагаемое святыми отцами, не избавит его от этой жесточайшей, нечеловеческой борьбы. Господь Иисус Христос призывает нас бороться так, чтобы отсекать эти соблазны, как собственные члены тела. Как же мы можем думать, что изобретем какую-то хитрость, избавляющую нас от этой необходимости?

Нужда бо есть приити соблазном. А раз есть нужда прийти соблазнам, значит, есть и нужда вести с ними борьбу. То, что соблазнам необходимо прийти, не значит, что мы все волей-неволей должны соблазниться. Я уже говорил о двух основных средствах борьбы со страстями — откровении помыслов и Иисусовой молитве. Конечно, древние подвижники применяли для борьбы с соблазнами еще и пост, уединение, всевозможные телесные подвиги, различные молитвословия (помимо Иисусовой молитвы) и прочее. Я сейчас говорю не о конкретных средствах, а о принципе, которого должен придерживаться человек в духовной борьбе. В наших условиях надо использовать эти доступные и самые могущественные, действенные средства: откровение помыслов и Иисусову молитву.

Но нужно понимать, что даже при правильном выборе средств борьбы необходимо еще и необыкновенное, нечеловеческое мужество. Если у нас самих не хватает мужества, то вспомним о том, что Господь подает силы любому человеку, который к Нему прибегает, — даже, казалось бы, самому ничтожному или незрелому по возрасту. Мы знаем подвижников, пусть их немного, которые совершали подвиги, будучи еще детьми. Знаменитый, великий подвижник Православной Церкви Симеон Столпник Дивногорец стал на столп в семь лет, причем по совету и при поддержке своей матери. Мы знаем о подвиге мучениц Христовых Веры, Надежды и Любови. Они были маленькими девочками, совсем немощными существами, пострадали в таком нежном возрасте, проявив нечеловеческое мужество. Может быть, многим подвижникам и не придется проявлять такое мужество и такую твердость: понятно, что мученичество — это самый тяжелый, самый великий христианский подвиг.

Я привожу примеры всем известные, потому что хочу напомнить: ничто, в том числе и возраст, не является препятствием к тому, чтобы исполнять евангельские заповеди. Если мы не исполняли их с детства, то либо потому, что были неправильно воспитаны, либо сами устремлялись к греху и суете, а вовсе не потому, что это было невозможно. Об остальных наших доводах, например о том, что женщины слабее мужчин, и говорить не стоит. Женщина, конечно, не может поднимать тяжестей, но исполнять заповеди она может. В отношении душевных сил у мужчин перед женщинами нет никакого преимущества. Мы помним, что мужественный Петр, который поднялся с мечом на целую толпу тех, кто пришел арестовывать Спасителя, потом перед женщиной малодушно отрекся от Христа, — а немощные женщины, наоборот, следовали за Господом до самого конца, не страшась ничего. Поэтому женщины не должны себя оправдывать подобными доводами. Ни возраст, ни пол, ни что-то другое не могут помешать человеку совершить подвиг отречения от соблазнов так, как требует Евангелие.

Нужно осознать: если мы не будем проявлять самого крайнего напряжения сил, такого страшного, как бы сверхъестественного, превосходящего, как нам кажется, наши возможности, — мы не сможем преодолеть соблазнов. Это заповедал нам Господь, и мы должны это усвоить. Мы должны бороться не до тех пор, пока нам хочется или пока мы не устали, а до тех пор, пока не победим.

Если в житейских делах многое зависит от причин, которые находятся вне нашей власти, то в духовной жизни мы имеем совершенную свободу и безграничную помощь свыше. Главное, чтобы мы сами проявляли несгибаемую твердость, шли против самих себя до конца. Настроение, которое имеет большую практическую важность для духовной жизни и в котором нам нужно всегда пребывать, чтобы облегчить, мотивировать это глубочайшее, сильнейшее напряжение, Господь описывает так: Добрейше ти есть внити в живот хрому или бедну, неже две руце и две нозе имущу ввержену быти во огнь вечный. Мы должны постоянно помнить о смерти — конечно же, не так, как об этом думают неверующие люди: якобы мы рассыплемся в прах и исчезнем. Мы должны думать о том, что ждет нас после смерти на самом деле, — о вечных муках, и это будет нас мобилизовать. Если даже самый немощный, самый слабенький человек будет помнить об ужасных последствиях, ожидающих его в случае несоблюдения евангельских заповедей, то это заставит его напрячься изо всех сил.

Чаще всего под заповедями Спасителя, под евангельским учением мы понимаем учение о любви — это стало уже расхожим выражением. Но вот мы видим другую евангельскую заповедь, которая показывает евангельское учение с обратной стороны и говорит о ненависти к себе. Без этой ненависти невозможно стяжать никакой любви: ни к Богу, ни к ближнему. Иногда нам кажется, что у нас появляется любовь к ближнему, но на самом деле она потом часто трансформируется в пристрастие, нечистое или пусть даже и сравнительно невинное, но, тем не менее, уводящее от безраздельной преданности Господу Иисусу Христу. Пристрастие делает эту видимую любовь на самом деле ненастоящей любовью: не той, ко­торая спасает человека, а, наоборот, той, которая мешает ему спасаться. Она не способствует появлению в нем любви к Богу, а отвлекает от нее и лишает ее.

Пока мы не поймем этой непреложной евангельской истины, которую мы должны принять и исполнять, то есть, попросту говоря, пока мы не согласимся с Евангелием, мы, конечно же, не сможем избавиться от своих страстей. Отсюда вывод: мы не сможем освободиться от своих страстей потому, что не имеем решимости, которой требует Евангелие. И нет никакой разницы, работаем ли мы в швейной мастерской или живем в пустыне. Это совершенно неважно, непринципиально. Суть состоит в отношении к себе.

Итак, я сказал о слепоте по отношению к нашим страстям, о тех средствах, которые обнаруживают эту слепоту и помогают нам избавиться от страстей, и о том настрое, который мы должны иметь в этой борьбе. Настрой — это самое главное, самое важное, потому что все остальное является уже следствием.

Хочу привести еще такой пример. В книге «Великая стража» рассказывается про духовника, иеросхимонаха Иеронима. В юности, когда он уже собирался идти в монастырь (а отец его все время задерживал), на него напала страшная блудная брань. Он не знал, что ему делать, выбежал во двор и стал молиться под деревом. Благодать сошла на него, а это дерево высохло. Непонятно, то ли от действия этой сверхъестественной благодати, то ли, может быть, страсть юноши перешла на дерево. Мы знаем подобный случай: когда Иоанникий Великий был борим блудной страстью, он стал будить огромного змея, чтобы тот очнулся от зимней спячки и его проглотил. Блудная страсть перешла на этого змея, и он издох.

Для чего я привел эти примеры? Важно, что отец Иероним в тот момент был человеком в духовной брани совершенно неопытным — просто ревностным христианином, который, кроме житий святых, почти ничего и не читал. Он хотел стать монахом, но о монашеских подвигах, об умном делании и многом другом он в то время не знал. Однако в нем была пламенная любовь к Богу и желание жить целомудренно ради Господа. И когда он, не умея правильно вести брань с блудной страстью, от всей души помолился Богу, то Господь избавил его от нее. Это пример того, что самое главное в борьбе с соблазнами — это евангельская решимость их отсекать. Если ваши духовные наставники вам все объяснят: как молиться, как открывать помыслы, как отсекать свои желания — и вы всё будете прекрасно знать и сможете даже прочитать лекцию по данному вопросу, но не будете иметь этой евангельской решимости, то эти знания вам не помогут. Вы просто струсите раньше времени и не сможете их применить.

Вы знаете, как татаро-монголы вели свои военные нападения, как они смогли завоевать полмира? Все почему-то думают, что их было очень много, но это не так. У них была очень жесткая дисциплина, мобильная конная армия, с помощью которой они очень быстро передвигались (у каждого было по две лошади, и они имели возможность пересаживаться с одной лошади на другую). В этом только и заключались преимущества их военной организации. Однако у них был свой способ нападения. Они кочевали с семьями — женами и детьми, которые в момент атаки поднимали неимоверный гвалт, визг и шум. И сами татары тоже нападали с громким криком. Поэтому всем казалось, что их очень много, что это с ревом несется огромная орда, и противник приходил в ужас. Правда, потом русские поняли эту хитрость и бояться перестали. Нечто подобное происходит с нами. Демоны тоже нападают на нас с визгом, а мы начинаем трястись от страха. А бояться нечего — они только шуму много поднимают.

Приведу еще пример, на этот раз из книги про Суворова — «Твой есмь аз». Я очень почитаю Суворова и как гениального полководца, и как благочестивого человека. Читая эту книгу, я понял одну необыкновенную вещь (может быть, и общеизвестную, но для меня она стала открытием). Мне всегда казалось, что настоящий гениальный полководец — это прежде всего организатор, некто вроде математика, который все вычислил, поставил на свои места, и это его гениальное вычисление делает его непобедимым. Как в шахматной игре: из двух игроков побеждает тот, кто умнее. Но в действительности все не так. Одно дело — деревянные фигурки, и совсем другое — люди. Оказывается, что в военном деле часто имеет решающее значение не гениальность расчетов полководца, а его мужество. Суворов, один из самых гениальных русских полководцев в нашей истории, часто старался своим личным примером вызывать в своих воинах воодушевление, мужество. Когда он видел, что его войска отступают, то сразу бросался в атаку, прямо в самую гущу битвы, не боясь ничего, можно сказать, шел на смерть — и солдаты, видя его мужество, не могли не следовать за ним. Конечно, он и молился всегда в таких случаях, но я сейчас привожу пример именно мужества.

Был случай, когда суворовские войска чуть-чуть не отступили — когда сражались с наполеоновскими. Правда, с самим Наполеоном Суворову воевать не пришлось, но с его генералами он сражался. Надо еще сказать, что Суворова часто предавали союзники, австрийцы. Там, где русские и австрийские войска должны были выступить совместно, австрийцы часто вдруг отказывались от своей миссии — то ли боялись, то ли просто подставляли русских под удар. И Суворов часто был вынужден вступать в сражение с французами в невыгодных условиях, с меньшими, чем планировалось, силами. Как-то, в сражении с войсками генерала Макдональда на реке Требии, русские оказались в отчаянном положении: их было пять батальонов, а французов — пятнадцать. Русские начали отступать. Тогда Суворов закричал солдатам: «Давайте, братцы, сейчас отступаем на новые позиции!» — хотя на самом деле они просто бежали. Но он их убедил, что они сознательно отступают на новые позиции, и воины от этого успокоились. Когда Суворов увидел, что солдаты уже заметили его, поняли, что он здесь присутствует, тогда он повел их в атаку.

Подобные примеры можно привести и из жизни другого гениального полководца — Александра Македонского, хотя он, конечно, был отнюдь не православный. Этот древний полководец фактически открыл своими завоеваниями новую эпоху: когда греки покорили Восток, начался необыкновенный расцвет греческой культуры. При взятии одного города в Индии греки (правильнее сказать, македонцы; сейчас мы их отождествляем с греками, а тогда это была другая народность) долго штурмовали город, не могли его взять и начали отступать. Тогда Александр Македонский по штурмовой лестнице взобрался на стену и спрыгнул вниз, к врагам. Один! Македонцы любили и почитали своего полководца, воодушевлялись его победами. И они, видя, что он оказался среди врагов (а его, конечно, сразу окружили вражеские воины с намерением убить, то есть он фактически шел на смерть), видя такой его шаг, стали тоже прыгать туда. Конечно, многие македонские воины там погибли, потому что они уже не щадили себя, защищая своего любимого полководца и царя, но таким образом была одержана победа.

Это также пример того, что победу приносит не только гениальное полководческое искусство, но и беспредельное мужество — мужество без всякого сомнения, безо всякой оглядки. Об этом необходимо помнить. Нельзя думать, что мы сейчас прочитаем святых отцов, а потом все произойдет легко, как в игре в шашки: раз-два — и мы в дамках. Такого не будет. И об этом говорит Евангелие. Все те средства, о которых нам говорят святые отцы, являются вспомогательными. Это своего рода «костыли» для немощных. Самое главное — это исполнение заповедей, и Спаситель требует от нас в нашей нравственной жизни такого необыкновенно твердого мужества, что Он вынужден употребить этот образ: Если рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя. Вот представьте себе, человек раздражен, рука ему мешает — он ее отсек и бросил от себя.

Про одного мусульманского воина рассказывают, что, когда во время сражения ему отсекли левую руку и она повисла у него на одной коже, он наступил на нее ногой, оторвал ее и продолжал сражаться. Я, конечно, не хвалю мусульманство, но привожу пример мужества. Этот человек, между прочим, выжил и потом еще много сражался — с одной рукой. Вот какие бывают мужественные люди! Известно, что, когда русские казаки воевали с янычарами, янычары тоже проявляли необыкновенное мужество. Янычары, надо заметить, набирались из христианских мальчиков — турки требовали с христианских народов такую страшную дань. Этих мальчиков турки обращали в ислам и воспитывали как религиозных фанатиков, и они становились гораздо более жестокими защитниками мусульманства, чем сами турки. Янычары ничего не боялись. Когда русские казаки с ними сражались, то пускали в ход пики (у них из холодного оружия были шашки и пики). Когда русский пронзал пикой янычара и тому, казалось бы, должен был прийти конец, он брал эту пику, ею притягивал казака к себе и рубил его саблей. Такое необыкновенное мужество иногда проявляют безбожники, даже богопротивники.

Какой вывод мы должны из этого сделать? Мы должны понять, что, кроме знаний, которые мы черпаем из святоотеческих писаний, даже если мы и овладеваем ими практически, нам необходимо воодушевление и крайнее внутреннее напряжение. Наше отличие от людей, мужественных от природы, — язычников или мусульман, — состоит в том, что христианин, пусть он даже самый немощный человек, может получить помощь свыше, если прибегнет всей душой к Богу. У нас есть такое средство, которого нет ни у кого. И поэтому мы должны быть в борьбе с грехом гораздо более мужественными и твердыми, чем какие-нибудь великие полководцы или воины в сражениях.

***

Вопрос. Объясните, пожалуйста, изречение апостола Павла Помолюся духом, помолюся же и умом. Воспою духом, воспою же и умом (1 Кор. 14, 15). Как его смысл можно применить практически, в молитве?

Ответ. Эти слова можно толковать по-разному. Если понимать слово «дух» как дыхание, то помолюся духом — значит помолюсь, произнося слова при помощи дыхания, голосом. Помолюся умом — значит помолюсь внутренне. Паисий Величковский так толкует эти слова. Он основывается на толковании древних отцов, оно правильное, но не основное. Святые отцы часто толкуют Священное Писание с аскетической точки зрения. В контексте всей главы этого послания апостол Павел рассуждает о таком состоянии человека, когда тот по внушению свыше говорит на иностранных или ангельских языках. Значит, под словами помолюся духом имеется в виду сугубо духовное моление, когда ум человека участвует в нем пассивно, как своего рода проводник таинственного Божественного действия. Тогда человек произносит слова, которые, возможно, не всегда осознаёт, он становится, по слову царя Давида, тростью книжника скорописца (Пс. 44, 2): Дух Святой произносит через него откровение. Слова помолюся и умом апостол Павел говорит, предостерегая людей от излишнего увлечения, злоупотребления этими духовными молениями. Видимо, и в то время бывали такие явления, как в наше, в частности прелесть, пример которой — распространенное сейчас харизматическое пятидесятническое движение.

А что значит воспою умом? Наверное, имеется в виду такое возвышенное состояние человеческого ума, когда он обращается к Богу с молитвой и говорит слова, описывающие непостижимые, сверхъестественные вещи, о которых нельзя сказать обычной, простой речью, но которые должны выражаться в песнопении. Когда во время евхаристической молитвы мы говорим: «Тя пети, Тя благословити…», то мы воспеваем Бога словами. Воспевание умом — это, я думаю, некоторое духовное состояние, а не собственно пение в буквальном смысле слова. Но лучше, конечно, прочитать толкование на это изречение.

Вопрос. Можно ли молиться со вниманием без покаяния?

Ответ. В начальной степени, наверное, можно. Когда человек только побуждает себя к молитве, какое-то внимание у него есть. Внимание — понятие очень растяжимое. Оно есть у того, кто молится устной молитвой, и у того, кто — умной, у того, кто имеет сердечную молитву и кто — душевную. Того, кто восхищается умом на Небеса, к этому также привело внимание. Под вниманием нужно понимать не просто внимательность, а то состояние, при котором человеческим умом овладевает благодать Божия. Она может овладевать умом все больше и больше — и это все называется вниманием. На начальных степенях духовного подвига можно молиться и без покаяния, поскольку его еще нет. При высших степенях о покаянии в обычном смысле слова тоже говорить нельзя — тогда уже нет сокрушения о грехах, человек забывает о самом себе и пребывает в соединении с Божественной благостью, Божественными энергиями.

Вопрос. Преподобный Иоанн Лествичник говорит, что невозможно слезно молиться без помыслов: слеза есть плод помышления. Значит ли это, что святые отцы признают законным принятие некоторых помыслов при молитве: память смерти в чувстве сердца и других? Или это относится только к преуспевшим подвижникам?

Ответ. Все равно какая-то мысль, пусть самая простая, при молитве есть. Допустим, память о смерти, которая может вызвать слезы. Или мысль о нашей греховности, когда мы говорим с чувством: «Помилуй мя грешного». Имеется в виду мысль не как движение ума, рассуждение. Сама молитва — это и есть движение ума, а все прочие его движения мы должны по возможности (а в идеале — полностью) прекратить. Подразумевается мысль как некое чувство, осознание какой-то вещи, которое может отразиться в нашем уме буквально в одном или двух словах. Допустим, мы говорим: «Господи» — и осознаём величие Того, Кого мы этими словами призываем. Такое осознание можно назвать мыслью, и от него могут быть слезы. При этом нужно понимать, что слезы — это нечто пограничное. Я так понимаю, что когда человек достигает высших степеней созерцания, он в это время плакать уже не может.

Вопрос. Бывает, что нет сил противиться воображению. Старица говорит: «Борись и молись до кровавого пота». Иногда мне кажется, что я с большим трудом могу обратиться к Богу: и ум, и сердце, и душа полностью покорились страсти. Даже если периодически пытаюсь противостоять этому, постоянно отступаю. Такое чувство, как будто голыми руками удерживаешь поток горной реки. Ненавижу эту страсть, хочу отсечь, но кажется, что не в силах. Я оправдываю таким образом свое нерадение или плохо борюсь?

Ответ. Когда я говорю, что человек в борьбе со страстями должен решительно им противостоять, отсекать помыслы с нечеловеческим мужеством, то это не значит, что у вас после беседы все сразу же будет получаться. Не все происходит так легко. Должна быть борьба с крайним напряжением. Практика показывает, что только очень немногие подвижники, в виде редчайшего исключения, достигают быстрого успеха в борьбе с помыслами. Для этого необходим навык. Но если не появится привычка к напряжению, то и навыка никогда не возникнет. А когда человек прибегает к такому средству, как крайнее напряжение, то у него вырабатывается еще и смирение: напрягаясь до конца, он чувствует, что его сил недостаточно. Он осознаёт свою немощь, заключающуюся в самой его природе, и искренне, от всей души обращается к Богу, то есть одновременно учится мужеству, смирению и молитве. Недаром Исихий Иерусалимский говорит, что в борьбе с помыслами необходимо содержать в уме сразу четыре вещи: смирение, внимание, сопротивление помыслам и молитву. Действительно, одно приводит к другому: внимание — к сопротивлению помыслам, сопротивление — к смирению, смирение — к молитве.

Кроме того, у человека бывают различные преткновения, падения (конечно, желательно, чтобы они были только в помыслах). И в конце концов человек и от напряжения в борьбе, и от своих преткновений осознаёт свою крайнюю несостоятельность: не просто теоретически понимает, а многократно в ней убеждается. И когда он по-настоящему начинает смиряться, тогда начинает действовать благодать Божия, и помощь Божия оказывается ощутимой. Но нельзя сказать, что до этого в нас благодати не было. Наше желание сопротивляться страстям, достигнуть той или иной добродетели, внимания в молитве — все это действие благодати Божией, которая сначала действует скрыто, воспитывая нас, заставляя мобилизовать все свои силы, а потом, когда наша душа начинает раскрываться навстречу Богу, тогда благодать становится для нас явной.

Вопрос. Мне по послушанию иногда приходится делать замечания сестрам. Бывает, что я делаю их повышенным тоном, но мне кажется, что это не из-за раздражения на сестру, а из-за досады, что не выполнено задание. Моя старица говорит, что думать так — чуть ли не прелесть. А мне удивительно: неужели я не вижу своей страсти?

Ответ. Нет никакой разницы в том, чтó является причиной этого: послушание или какое-либо другое явление нашей жизни. Допустим, на тебя сел комар, пьет твою кровь, и ты с раздражением его прихлопнул. Если комар и виноват, то раздражение этим не оправдано, страсть остается страстью. Иначе получается, что если человек не виноват, то на него гневаться нельзя, а если он действительно совершил проступок, то на него можно и накричать. Это неправильно. Сказано: Всяк гневаяйся на брата своего всуе повинен есть суду (Мф. 5, 22). Всуе означает не то, что нельзя гневаться на брата без повода. Святые отцы говорят, что под суетным гневом нужно понимать вообще всякий гнев. Хотя бы нас кто-то и убивал, то и в таком случае наш гнев всуе. Единственно оправданным является гнев на грех — не на грешника, а на грех или ересь. Когда кто-то пытается соблазнить нас поддаться какой-нибудь страсти или старается склонить к греху, то мы имеем право гневаться. Когда кто-то пытается ввести нас в заблуждение, мы также имеем право гневаться. Но гневаться не так, как это делали инквизиторы: если еретик, — значит, на костер его, а противиться соблазну ереси или греха.

Поэтому раздражение никак не может быть оправдано. И что значит повышенный тон, о котором упомянуто в вопросе? Тон меняется в зависимости от того или иного чувства. Человек одним тоном читает «Я помню чудное мгновенье...» и совсем другим говорит кому-то: «Уходи отсюда!» Что за чувство заставляет нас повысить тон, когда сестра что-то сделала не так? Наверное, не поэтическое настроение и не желание показать свои вокальные способности.

Вопрос. Где взять то великое мужество, о котором вы говорите, если жизнь, прожитая в миру, его не выработала, а жизнь в монастыре его как будто не требует?

Ответ. Дело в том, что мужество вырабатывается тогда, когда у нас есть какая-то цель, мы к ней стремимся и встречаем препятствие. Это препятствие может вызвать малодушие, когда человек отступает, или мужество, если он стремится его преодолеть. Конечно, мужество может быть и неразумным. Но в духовной жизни оно всегда разумное, если только мы не стараемся преждевременно достичь слишком высокой цели. Наша цель — это соблюдение заповедей. Когда мы к этому стремимся, тогда и становится необходимым мужество. А если мы перед собой эту цель не поставили, то и мужеству негде проявиться.

Монашеская жизнь вообще требует громадного мужества. Во-первых, то, что человек пришел в монастырь, отрекся от общепринятого, привычного образа жизни, — это уже мужество. Тем более в наше время, когда многие живут не просто нерадиво, а вопреки всем законам христианской нравственности. Для людей, которые с утра до вечера ищут только одних удовольствий — и запретных, и сравнительно невинных, — непостижимо, что кто-то может жить нравственно, для них непонятно стремление к монашеской жизни. И здесь необходимо мужество, чтобы, по крайней мере, внутренне отринуть этот якобы здравый смысл и жить так, как мы считаем нужным. Во-вторых, стойкость необходима также и для внутренней жизни: ведь мы стремимся достичь каких-то идеалов, жить по-евангельски. Об этом прекрасно сказал Иоанн Лествичник: «Монах — это тот, кто во всякое время и на всяком месте думает только об евангельских заповедях»[1].

Конечно, нам не нужно преодолевать огненных или водных препятствий или прыгать с парашютом. Но разве от монахов не требовалось нечеловеческого мужества еще в недавнем прошлом, когда их уничтожали самым зверским образом? Я читал о том, как монахинь расстреливали из пулемета. Или другой пример: монахинь Самарского монастыря согнали на баржу и на середине реки стали топить. Они погибали с пением. Мы не знаем, как сложится наша дальнейшая жизнь. Даже если в нашем отечестве все будет благополучно, православие будет все более укрепляться и отношение к монашеству со стороны мирских людей будет все более уважительным, это не значит, что мы не можем подвергнуться тому или иному испытанию.

А самое главное — нечеловеческого мужества требует собственно духовная жизнь. Мне духовник рассказывал такую историю. Один послушник приходит к своему старцу и говорит: «Отец, война началась!» А тот отвечает: «Да что мне война! У меня каждый день — война». Человек, привыкший к настоящей внутренней борьбе, испытывает такое напряжение сил, что даже большие внешние испытания становятся для него чем-то ничтожным по сравнению с тем, что он переживает внутри самого себя. Конечно, если это истинный монах.

Вопрос. Нужно ли различать, какая страсть действует в том или ином случае? Мне кажется, я понимаю, что во мне происходит что-то плохое, а что именно — не всегда осознаю.

Ответ. Действительно, человек не всегда может осознать свою страсть по разным причинам. Во-первых, оттого, что он неопытный. Другая причина — то, что страсти не действуют так, как написано в книгах, как говорится по арифметическим законам. Например, есть правила военного искусства, но это не значит, что на деле все всегда происходит точно так же, как описано в книгах по стратегии. И в духовной жизни такое многообразие страстей, что классификация святых отцов помогает только разобраться в них, но не может исчерпать всего того, что существует в реальности. Наверное, в медицине то же самое. Например, в гомеопатии не особенно стремятся классифицировать болезни. Лечат человека, а какая у него болезнь — это не так важно. Я не отвергаю традиционный подход в медицине, но мы видим, что классификация болезней становится такой огромной, что все их трудно удержать в памяти. Наверное, в медицине будут еще открытия. Но это не значит, что врач не должен лечить. Он может не до конца понимать, что это за болезнь, но должен чувствовать, в каком направлении ему действовать. В юриспруденции, мне кажется, тоже не все можно подвести под законы, хотя там, казалось бы, приблизительность недопустима. Адвокаты и прокуроры затем и нужны, что есть какие-то, так сказать, свободные зоны, где можно принять решение в том или ином направлении.

Тем более нельзя выносить слишком категоричные определения о духовной жизни, такой, казалось бы, смутной и непостижимой. Она, конечно, не столь смутная, как хотят представить ее люди, которые смотрят на нее сугубо рационально или даже отвергают ее, но, тем не менее, в духовной жизни есть много таинственного, такого, что нельзя классифицировать однозначно. Да это и не нужно: классификация страстей, данная святыми отцами, а также их учение о внутренней жизни только помогают нам разобраться в себе. Поэтому, если в нас действует что-то противное Евангелию, то не так важно, как мы это назовем — унынием или ропотом, тем более что эти страсти близки, так же как тщеславие и гордость. Даже святые отцы иногда сомневались в точности классификации. Скажем, Иоанн Лествичник говорит, что он вместе с Григорием Богословом считает, что гордость и тщеславие — это одна и та же страсть. Тем не менее, говорит он, мы будем следовать традиционному распределению, чтобы не нарушать общепринятого порядка.

Некоторые святые отцы говорят о трех главных страстях: славолюбии, сребролюбии и сластолюбии, а некоторые — о двух: славолюбии и сластолюбии, считая все прочие страсти произрастающими от них. Иногда говорят, что все страсти в человеке происходят от гордости. Поэтому я не хочу отдавать предпочтение тому или иному виду классификации, поскольку любая из них, подробная или лаконичная, преследует цель только помочь нам разобраться в себе. Оттого что мы дадим страсти то или иное наименование, легче нам не станет. Мы опознаём страсть для того, чтобы знать, какие средства по отношению к ней нужно применить.

Кроме того, есть такое лекарство, которое помогает от всех болезней, — молитва и внимание к себе. Какая бы страсть ни действовала — блудная, гордость или гнев, — все равно способ сосредоточения в молитве один и тот же и он одинаково помогает против всех страстей. Правда, бывает иногда, что мы путаем страсти и употребляем неправильные средства. Тогда, конечно, бывает и необходимость различения страсти.

Я изложил теорию. За практическими советами лучше обратиться к старице и с ее помощью правильно определить свои страсти — не с целью какого-то отвлеченного познания, не с гносеологической или антропологической целью, а для борьбы с грехом.

Вопрос. Я не знаю своей главенствующей страсти и подозреваю, что не вижу многих страстей, с которыми срослась. Старица говорит, что пока их и не надо знать. Я согласна, но когда они себя обнаружат, то как их заметить, чтобы с ними бороться?

Ответ. Я думаю, что их нельзя будет не заметить. Заметишь, даже если и не хочешь, поскольку они в том или ином виде противятся Евангелию. Когда мы смотрим на евангельские заповеди как на руководство для нашей жизни, то видим, что страсти мешают нам их исполнить. Или мы вспоминаем святоотеческое учение (то есть то же самое Евангелие в опосредованном виде) и опять же замечаем, что какое-то душевное движение мешает нам исполнить тот или иной совет святых отцов. Таким образом можно понять, что действует страсть. Конечно, нужно рассуждать более или менее здраво, чтобы знать, к чему стремиться, где ложная, а где действительная ревность, где мнимое, а где истинное смирение. Дать такой совет, чтобы все сразу могли спокойно в себе разобраться, не получится. Разум дан человеку, по выражению апостола Павла, чтобы себя исследовать: Все исследуйте, доброго держитесь (см. 1 Фес. 5, 21). Это не значит, что мы должны заниматься исследованием различных лжеучений, — мы должны исследовать себя: все движения своей души, поступки, мысли, обстоятельства жизни. И, исследовав все это, держаться доброго. Для этого нужен разум, поэтому святые отцы говорят, что высшей добродетелью человека является мудрость, или рассудительность. Имеется в виду, конечно, рассудительность духовная, нравственная.

Вопрос. У некоторых людей множество врожденных страстей, и они должны бороться со своим естеством всю жизнь. У других этого практически нет, и им вести христианскую жизнь легче. Почему одним спасаться вполне удобно, а другим это дается неимоверным трудом?

Ответ. Допустим, Марии Египетской это далось неимоверным трудом: человек был развращен до крайней степени. Но возьмем другой пример. Преподобный Серафим Саровский был из христианской семьи, от рождения был добродетельным. Но нельзя сказать, что ему спасение далось без неимоверного труда. Для чего он тогда совершал все свои подвиги? Ведь он не для собственного удовольствия три года стоял на камне и днем и ночью, взывая: «Боже, милостив буди мне грешному!» Можно предположить, что у него была нечеловеческая брань, что он вел страшную борьбу.

Еще один пример. Преподобный Сергий Радонежский, как говорит предание, трижды прокричал в утробе матери, когда она была в церкви, — это уже свидетельствует о том, что он был избранником Божиим. Неужели у него не было нечеловеческой борьбы? Не нужно думать, что есть такие христиане, которые спасаются без всякого труда. Ни развращенность не может помешать спасению, ни богоизбранность совершенно избавить от трудов и подвигов. Скажем, Мария Египетская. Кто она? Избранница Божия или человек отвергнутый Богом? Мы говорим, что избранница Божия. Но что об этом свидетельствует? Свою молодость она провела в страшном разврате. Мы часто присваиваем человеку определение «избранник Божий» задним числом. Я не против употребления этого слова, когда мы восхваляем святых. Но когда мы оправдываем себя, говоря, что мы не избранники Божии, то это лукавство. Никто не виноват, что мы не каемся. Пусть мы не можем совершать такие подвиги, как древние отцы, но возможность стяжать духовные добродетели имеем такую же, как и они. Поэтому нельзя говорить, что кто-то предрасположен к спасению, а кто-то — нет. Если ты не предрасположен, то потрудись, и Бог тебе подаст благодать.



* Беседа в Свято-Игнатьевском скиту Ново-Тихвинского женского монастыря, 6 августа 2002 года.

[1] См.: Лествица. Слово 1, п. 4.