Схиархимандрит Авраам
Благая часть

Том 3. О необходимости соблюдения распорядка дня

О необходимости соблюдения распорядка дня[1]

Сегодняшняя беседа будет иметь сугубо практическую направленность и коснется темы, всем известной и понятной, однако о ней стоит напомнить. Часто мы рассуждаем об исполнении возвышенных христианских добродетелей, таких, например, как любовь к Богу, смирение, покаяние, непрестанная молитва, умное делание и так далее. Говоря об этих возвышенных принципах, мы совершенно забываем о том, что они должны иметь какое-то реальное выражение в нашей повседневной жизни. Опыт святых отцов, опыт наиболее ревностных христиан за всю историю Православной Церкви свидетельствует о том, что все возвышенные добродетели можно свести к евангельским заповедям в том конкретном и притом весьма простом выражении, которое они получают в реальной жизни. Кстати, евангельские заповеди наиболее просто и легко можно исполнить, пользуясь именно этим древнейшим опытом отцов. Когда мы сталкиваемся с этими конкретными проявлениями евангельских заповедей в жизни, нам представляется, что это нечто неважное, необязательное, второстепенное. Но это не так. Сейчас я раскрою то, что хочу сказать.

Существует такое понятие, как режим дня. Казалось бы, какое отношение оно имеет к Евангелию? Но когда человек посвящает начатки дня Богу, как говорят святые отцы, то есть ревностно совершает утреннее молитвенное правило, то это и есть проявление любви к Нему. Представим обратную ситуацию: человек часто проявляет нерадение и нарушает режим под любым предлогом — недостатка здоровья (нам всегда не хватает здоровья, всем хочется, чтобы его было бесконечно много), утомления и прочего, а если и соблюдает режим, то нередко с ропотом. Пренебрегая, казалось бы, малым, он на самом деле попирает то, что может привести его к великому. То же самое можно сказать о четочном правиле. В Евангелии нет заповеди о том, чтобы молиться в какое-то определенное время дня. Но в Евангелии и в Посланиях апостолов в разных выражениях говорится о непрестанной молитве. А чтобы исполнять эту многотрудную и многополезную заповедь, человек должен приобрести силу. Ее дает старательное исполнение четочного правила. Если же человек пренебрегает им, то он никогда и не приобретет непрестанной молитвы. Преуспеяние в молитве, то есть усугубление внимания, получение благодатных даров, возникновение сердечных ощущений, совершается большей частью именно во время четочного правила. Пренебрежение им — казалось бы, какой маловажный пустяк! — приводит в конечном счете к тому, что человек вообще оставляет духовную жизнь. И эта, казалось бы, малость по сути становится крушением всей духовной жизни человека и приводит к очень печальным последствиям. Человек даже не понимает, чтó он сделал и откуда пришла беда, а на самом деле все очень просто.

То же можно сказать и о воздержании в пище. К сожалению, мы не можем подвизаться даже с той строгостью, которой от нас требует Типикон. Тем не менее мы должны хранить постоянное воздержание, помня о том, что мы имеем не только душу, но и тело, которое нужно держать в узде. Некоторые ослабляют воздержание в пище под предлогом немощей. Еще святитель Игнатий в XIX веке сказал, что болезни становятся общественным бедствием. А в наше время уже совершенно очевидно, что практически все люди чем-то больны. Но ведь плоть не будет платить нам благодарностью за то, что мы ее жалеем. Наоборот, если мы излишне питаем ее, она требует удовлетворения других своих потребностей (особенно это касается людей молодого и среднего возраста): даже во время тяжелой болезни в нас может восстать блудная брань. Не менее важно (а может быть, иногда даже и более) помнить о том, что необходимо ограничивать и сон. Мы думаем: «Ну что за беда, если я немножко больше посплю? Зато на службе не буду дремать». Но когда мы разумно воздерживаемся от сна, а затем борьбой с дремотой на службе удручаем свою плоть, мы получаем помощь свыше и благодать. Может быть, когда-то поддадимся дремоте, а когда-то Господь даст нам и внимательную молитву. А если мы даем себе полный покой и приходим на службу выспавшимися, наш ум приобретает некую рассеянность, тяжесть и совершенно не испытывает стремления к молитве.

Нам кажется, что все это не имеет отношения к Евангелию. Но нерадение в «несущественных» делах, по сути, является прямым (хотя и незаметным) нарушением возвышенных евангельских заповедей, об исполнении которых мы так мечтаем или которые, по крайней мере, считаем для себя обязательными. Мы нарушаем режим, пренебрегаем четочным правилом, ослабляем воздержание в пище и сне. Наконец, мы пренебрегаем послушанием, отсечением своей воли. Это выражается подчас не только в духовных вопросах, но и в том, что мы плохо исполняем работы, которые не вызывают у нас интереса. Вполне может быть, что в монастыре просто нет таких занятий, которые были бы нам интересны. Допустим, какой-нибудь послушнице хочется писать стихи, а у нас такое послушание не предусмотрено. И она думает: «Что же я здесь прозябаю?» Мы впадаем в нерадение или, так сказать сохраняя приличия, понуждаем себя трудиться, но внутренне остаемся недовольны. И это неудовольствие лишает нас всякой награды за труды. Поэтому, когда мы к чему-то себя понуждаем, мы должны бороться не только с нежеланием исполнить то или иное благословение, следовать тем или иным принципам монашеской жизни — таким, казалось бы, обыденным и привычным, — но и со своим неудовольствием, внутренним неприятием того, что мы вынуждены делать только потому, что понимаем: в монастыре необходимо слушаться. Итак, во-первых, нужно понуждать себя, во-вторых, истребить в душе ропот и неприятие, то есть внутренне согласиться и быть готовым принять с радостью и исполнить все то, что нам благословляет делать более старший и опытный.

Таким образом, в нашей обыденной жизни возвышенные христианские принципы проявляются в таких нормах, как режим, правила, послушание, воздержание. Не будем этого исполнять, — значит, все пропало. Мы можем стяжать любую добродетель, победить любую страсть, если в нас будет ревность. Господь пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию. Насколько бы страстным и падшим ни был человек, благодать Божия может совершенно изменить его, если он прибегнет к покаянию. Как говорит Паисий Величковский, человек может стать ангелом, херувимом, в особенности если будет усердно прилежать умному деланию. Но если он впадет в нерадение, выражающееся в презрении к своим обязанностям, в непослушании старице или старшим по послушанию, в пренебрежении четочным правилом или исполнении его без должного усердия, без крайнего понуждения себя, — то он все разрушит. Нерадение может привести к тяжелейшим последствиям, даже когда оно проявляется в такой, казалось бы, малости, как воздержание в пище. Человек может поддаться не только блудной, но и другой, не менее опасной, хотя, возможно, не такой очевидной страсти — лени и унынию (по мнению преподобного Григория Синаита, это одно и то же. Можно сказать, что уныние — это лень в духовных занятиях, а лень — это уныние в занятиях телесных). Человек, поддавшийся унынию, полностью безоружен перед многими страстями, начинающими бороть его в сильнейшей степени. Как сказал Иоанн Лествичник, уныние — это всепоражающая смерть. Нам нужно бояться этой страсти как самой губительной.

Мы часто мечтаем о более благоприятных условиях для духовной жизни: «Как бы мы подвизались, если бы имели более мудрых руководителей, или больше времени для молитвы, или отдельную келию! Еще лучше, конечно, жить в лесу или в горах. И если бы нас так хорошо не кормили, если бы мы могли поститься как следует, есть заплесневелые сухари да запивать их гнилой водой, вот тогда бы мы из себя что-то представляли». Но все это лишь мечтательность и самооправдание. Человек, который ищет духовной жизни, будет использовать каждую минутку для того, чтобы удовлетворить сильнейшую жажду общения с Богом. У него будет всего две-три минуты, но он за это время от всей души скажет Иисусову молитву, или прочитает несколько стихов Евангелия, или заглянет в святоотеческую книгу и оттуда почерпнет для себя нечто полезное, да еще и воодушевится ревностью к подвигу. А что делаем мы, когда Промысл дарует нам немного свободного времени для занятия молитвой или чтением? Мы тратим его на удовлетворение своих страстей: предаемся пустым разговорам или находим себе какое-нибудь якобы срочное и обязательное занятие. Мы думаем: «Сейчас я сделаю это и это, а потом помолюсь». Но вот мы сделали и то и другое, а потом вдруг появилось неожиданное дело, которое действительно нельзя отложить, и мы уже не помолились. Мы не можем один час потратить с пользой для себя. Можно себе представить, что было бы с нами, если бы в нашем распоряжении находился целый день! Мы просто много спали бы. На неопытного человека в уединении в первую очередь нападает даже не гордость, а уныние в смысле бездеятельности — лень, сонливость, желание развлечений, мечтательность, всевозможные воспоминания, к которым часто присоединяются тщеславные мысли: «Если бы я был тем-то и тем-то, то сделал бы то-то и то-то. Но меня здесь не ценят, и я пропадаю». Думаю, что если бы Промысл Божий предоставил нам уединение, то никто из нас (я даже не могу сказать «почти никто») не оказался бы способен к нему, и оно не только повредило бы нам, но и послужило бы к погибели. Поэтому будем мудрыми, не станем тратить время на мечты. Начнем уже сейчас дорожить каждой минутой и делать все, что от нас зависит. А для этого нужно приучить себя к молчанию, чтобы не тратить время на пустые разговоры (это, конечно, не касается разговоров, необходимых при исполнении послушания). Надо приучить себя ценить то немногое уединение, которое мы имеем, ценить и тратить его разумно на молитву или чтение. Нужно уметь строго придерживаться монастырского режима, за исключением каких-то особенных случаев (но и на них нужно испрашивать благословение). Иногда нужно уметь быстро сориентироваться, хотя бы даже так: достать из кармана Евангелие и почитать, не терять ни одной минутки.

Все, о чем я говорил, можно свести к двум кратким выводам. Во-первых, мы должны стремиться к духовной жизни, используя все, что благоустроено монастырским уставом согласно учению святых отцов. Во-вторых, нашему преуспеянию способствует и то, что кажется нам мешающим. Все неожиданные изменения обстоятельств нужно использовать так, чтобы заниматься тем, ради чего мы, собственно, находимся в обители. Мы не на заводе, не на фабрике, не в научно-исследовательском институте. Мы пришли в монастырь ради спасения своей души. Никто из нас, приходя сюда, не планировал заниматься тем или иным делом и не говорил: «Это послушание меня не устраивает, это не моя специальность, я работать не буду». Наша специальность — это Иисусова молитва. Вот занятие, от которого мы должны «получать прибыль». А если мы перестанем молиться — грош нам цена. Без молитвы теряет всякую ценность все, что бы мы тут ни делали. Всем этим с гораздо большим успехом можно заниматься в миру. Мы работаем только по необходимости, ради того чтобы иметь возможность заниматься умным деланием. Выражаясь мирским языком, профессия монаха состоит в том, чтобы молиться Иисусовой молитвой. Если монах не заботится о преуспеянии в ней — это профессиональное несоответствие. На заводе за такое увольняют.

Сначала мы мечтаем о каких-то возвышенных вещах, а потом сталкиваемся с собственными страстями и немощами. Например, накричим на сестру за то, что она форточку в келии не вовремя открыла, и приходим в уныние: мол, я ведь должна всех любить так, чтобы быть готовой жизнь отдать… Вместо того чтобы заниматься такими глупостями, нужно думать о конкретных вещах. Может быть, это прозвучит странно, но к духовной жизни нужно подходить практически. Преподобный Серафим Саровский в своих наставлениях о духовной жизни сравнивает стяжание благодати Божией с торговлей. Он вспоминает о том, как в молодости работал в лавке своего отца, и говорит, что они торговали не всяким товаром, а только тем, который приносил бóльшую прибыль.

Так же нужно относиться и к духовной жизни. Если Серафим Саровский считает такой подход приемлемым, то нам тем более нужно быть, так сказать, корыстолюбивыми в духовных делах. Как бы обменивая земное, телесное на духовное, мы должны постоянно думать о выгоде — о том, чтобы получить больше благодати, больше преуспеть в молитве, стяжать кротость, покаяние, послушание и так далее. Отец Андрей говорил о некоторых монахах: «Они звезды считают, а я копейки собираю», имея в виду, что нужно не мечтать о возвышенных предметах, а совершать добродетели, которые доступны в данный момент. В чем это выражается? Допустим, сказали тебе что-нибудь неприятное, а ты промолчала и с помощью молитвы уничтожила гнев в душе, как бы сожгла его молитвой, — вот и приобрела конкретную пользу. Нельзя пренебрегать ни одной возможностью побороться с собой и исполнить заповедь. Нужно внимательно глядеть себе под ноги: вдруг где-нибудь да лежит копейка. А если мы будем все время смотреть на небеса и считать звезды, то не только копеек не соберем, но еще и споткнемся и упадем. Нужно использовать все благоприятные и неблагоприятные, как нам кажется, обстоятельства для настоящей духовной жизни, а не предаваться пустым, по сути горделивым или, по крайней мере, бесполезным мечтаниям. Одно дело, когда у человека есть план действий и он последовательно осуществляет свои намерения и в конечном счете добивается результата. И совсем другое, когда он мечтает, мечтает, мечтает и ничего не достигает, и вся жизнь его проходит впустую.

Обломов из одноименного романа Гончарова мечтал, лежа на диване. Как-то все у него не складывалось, чтобы что-нибудь сделать. Географ Паганель из романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта», сидя у себя в кабинете, знал, казалось бы, весь земной шар, но когда дошло до настоящего путешествия, все перепутал. Вот пример того, как обнаруживается несоответствие мечтаний и реальной жизни. Смотрите, чтобы у нас не получилось так, как у Паганеля. Читая святых отцов, мы представляем себе, что уже, так сказать, путешествуем по всему земному шару. А когда доходит до реального путешествия, оказывается, что мы эти знания применить не можем. Нужно не мечтать, а действовать.

Отец Андрей часто повторял одну поговорку (правда, придавал ей другой смысл, не тот, что обычно придается ей в народе): «Якши, яман — клади в карман». Под этим он подразумевал, что нужно стараться из всего извлечь пользу. Есть свободное время — хорошо, помолись. Оскорбили тебя — плохо, но ты смирись и опять получишь пользу. Таким образом, наша повседневная жизнь благодаря нам самим становится духовной. Вообще, о всяком человеке, даже об атеисте, можно сказать, что он ведет духовную жизнь. Хотим мы этого или нет, молимся или нет, но мы живем не только телесно. Человек по природе духовен, и в любом случае его дух живет и развивается. Но у неверующего духовная жизнь изуродована. Она состоит в том, что человек предается нечистым помыслам, или гордости, или гневу. Так его дух реагирует на окружающий мир или на бесовские внушения. А мы, желая этого избежать, должны стараться, чтобы наша духовная жизнь протекала правильно, по Евангелию, — так, как его поняли люди, которые вели деятельную христианскую жизнь, то есть святые отцы. Они приняли Евангелие как руководство к действию и выработали образ жизни, благоприятный для его исполнения. По словам аввы Дорофея, это именно монашеский образ жизни.

 

***

Вопрос. После исповеди помыслов у меня начинается брань с мнительностью. Появляется смущение, что забыла что-нибудь сказать или сказала слишком кратко. Из-за этого вместо душевного облегчения от исповеди чувствую только отягощение. Как бороться с подобными помыслами? Кажется, что отсечь их невозможно, потому что сердце не соглашается признать их греховными.

Ответ. О помыслах мы говорим старице для того, чтобы открыть перед ней те или иные наши страсти, борения и получить совет. Если мы забыли какую-то мелочь, это не имеет существенного значения. Если же мы проявляем скрытность, лукавство и говорим не все только для того, чтобы о нас думали лучше, чем мы есть на самом деле, чтобы навязать старице какое-то свое мнение, тогда, безусловно, нужно с собой что-то делать. Необходимо научиться говорить просто, не уклоняясь в оправдания, не засуживая себя: другими словами, нужно говорить беспристрастно. Смирение в данном случае состоит не в том, чтобы говорить о себе плохо, а в том, чтобы говорить то, что есть на самом деле, и представить на суд старицы свою внутреннюю жизнь. Необходимо отказаться от своего разума, а старица уже рассудит, что хорошо и что плохо, на что следует обратить внимание и чем пренебречь, с чем нужно усиленно бороться и что потерпеть. Если же слишком вдаваться в подробности, то можно один день описывать так долго, что на это описание уйдет очень много времени. В литературе есть направление — натурализм, которое характеризуется тем, что автор очень подробно описывает те или иные поступки, внутренние переживания человека. Есть также форма повествования — «поток сознания»: автор описывает все, что проносится в его голове, как правило, текст в этом случае получается совершенно бессвязным. Если мы будем заниматься таким «литературным творчеством», то не думаю, что от этого будет какая-то польза.

Нужно писать кратко и одновременно конкретно. Если какие-то обстоятельства душевной жизни, пусть даже мелкие, вызывают болезненные переживания, то нужно сообщить о них старице. Если же это не привлекает особенного внимания, значит, можно об этом и не говорить. Старица сама расспросит о подробностях, если сочтет нужным, если захочет проанализировать то, что происходит в человеке.

Сказать, что бороться с мнительностью невозможно — значит признать, что есть такие страсти, которые нельзя победить. Если мы молимся, надеемся на всемогущую помощь свыше, то как можно говорить, что эти страсти непобедимы? Это неправильно и с догматической, и с аскетической точки зрения.

Вопрос. Поясните изречение Пимена Великого: «Иной человек кажется молчащим, но если сердце его осуждает других, то он говорит всегда. И есть такие, которые с утра до вечера говорят языком, но в то же время соблюдают молчание, ибо не осуждающий ближнего, то же — что молчащий»[2].

Ответ. Последние слова могут относиться, допустим, к священнику, который несет служение и постоянно общается с людьми. Пусть даже он говорит с утра до вечера, но если он никого не осуждает, значит, все равно что молчит. Кроме того, может быть, в этом изречении употреблен литературный прием — гипербола, то есть преувеличение. Так, Гоголь пишет, что «редкая птица долетит до середины Днепра». В действительности птицы перелетают Днепр даже в самом широком месте. Пимен Великий также использует утрированный образ, для того чтобы придать особый смысл своему изречению. Даже если понимать его слова буквально, то они не относятся к людям, которые склонны к болтливости. Языком и помимо осуждения можно много согрешить. Даже если целый день мы говорим что-то, так сказать, нейтральное, то опустошаем свою душу и теряем благодать. В Священном Писании есть такое изречение: При многословии не миновать греха (Притч. 10, 19). Кто много говорит, тот по немощи обязательно впадет в грех осуждения. Однако есть люди исключительные, такие как великий учитель Церкви Иоанн Златоуст или живший в недавнее время отец Иоанн Кронштадтский, который большую часть суток проводил среди людей, общался с ними, выслушивал просьбы, беседовал, старался утешить. Спать ему приходилось три-четыре часа в сутки. Про него как раз можно сказать, что он говорил много, но при этом был как молчащий.

Молчать можно по разным причинам. Человек может молчать потому, что не умеет говорить. Есть люди от природы немногословные, они, бывает, и хотят сказать, да не знают как. Молчать можно от презрения к ближним, от злости, гордости. Бывает, человека спрашиваешь о чем-то, а он надуется и молчит. Что это значит? Что он исихаст? Нет, конечно. Это значит, что человек до того обозлился, что даже ответить не хочет. Те, которые молчат потому, что молчаливы от природы или по другим подобным причинам, но в то же время поддаются греховным помыслам, осуждают, — лишаются благодати.

Молчание может соединяться со многими страстями. Не только с осуждением, о чем говорит Пимен Великий, но и с гордостью. Человек внутренне произносит какую-нибудь проповедь, которую он сказал бы, если бы кто-то стал его слушать, или представляет, как он обращал бы в православие язычников или был в монастыре прекрасным экономом, блестяще вел хозяйственные дела. Все это, конечно, действие страстей: тщеславия, гордости, а возможно, и осуждения.

В Евангелии сказано: Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст; ибо из сердца исходят злые помыслы (Мф. 15, 11 и 19). Это значит, что, когда человек говорит что-то под действием страсти, например блудной или гордости, он оскверняется. Но можно говорить по страсти и внутренне, потому что Спаситель сказал: Из сердца исходят злые помыслы. Даже если по какой-то причине язык не приведен в движение, но мысли исходят из сердца, они оскверняют человека. Если же человек говорит по необходимости и без греха, тогда он остается чистым. Я читал про одного греческого святого, равноапостольного Косму, который жил в XVIII веке. В то время в Греции из-за турецкого ига было оскудение христианских нравов и добродетелей. Он проповедовал среди греков, чтобы восстановить в них утерянное благочестие. Он ставил в какой-либо местности крест, начинал проповедовать, и от одной его проповеди люди исцелялись. Не от молитвы происходили чудеса, а от проповеди. Если люди исцелялись, значит, в его словах действовала благодать. Это, конечно, пример особенный, но он проливает свет на изречение Пимена Великого.

Вопрос. Есть рассказ о том, как один подвижник написал на стене своей келии названия возвышеннейших добродетелей и при появлении тщеславных помыслов подходил к стене, чтобы обличить и укорить себя. Не будет ли для нас полезным также для самоукорения вспоминать добродетели, к которым мы стремимся, то есть возвышать ум горé, особенно при молитве?

Ответ. Именно при молитве этого делать не нужно, потому что любые размышления мешают молиться. Зачем нам думать о добродетелях тогда, когда мы занимаемся приобретением самой важной добродетели, матери всех добродетелей — молитвы. Всякая, пусть и добрая, мысль во время молитвы неуместна, даже искусительна, поскольку отвлекает нас. Бывает, однако, что от самой молитвы происходят возвышенные мысли, рождаются возвышенные духовные состояния, которые облекаются в простейшие слова, наполненные неизъяснимым духовным чувством, это как бы некоторые ощущения души: скажем, человек испытывает любовь ко всем людям. Иногда человеку открывается тайна вечной жизни, он как бы заглядывает в вечность, и это также облекается в простые, краткие слова. Одно дело — состояние, порождаемое молитвой, а другое — наше собственное произвольное размышление. Молитва требует, чтобы весь ум собрался в словах молитвы, как об этом пишут преподобный Иоанн Лествичник, святитель Игнатий (Брянчанинов), а если мы даже под благовидным предлогом будем о чем-либо рассуждать, то нам это помешает.

Что касается другого времени, когда вы могли бы вспоминать о добродетелях, для того чтобы себя укорять, то делать это нужно с благословения старицы, которая знает душевное состояние своей послушницы. Некоторые, вспоминая о добродетелях, тут же начинают тщеславиться и гордиться.

Для того чтобы поступать так, как тот подвижник, нужно иметь здравый смысл и трезво себя оценивать. Кто-нибудь подумает: «Да, нужно любить Бога всем сердцем, всей душой. Еще немного — и я, наверное, это приобрету». Мы можем быть слепыми относительно своего внутреннего состояния и не понимать, до какой степени мы лишены добродетели, далеки от Бога, потому что не познали на опыте, что такое близость к Богу, что такое добродетель. Нам представляется (я не говорю — от гордости, просто от неопытности), что до совершенства еще чуть-чуть. Поэтому, размышляя о высоких добродетелях, мы можем самих себя подвергнуть искушению. Подвижник, который обличал сам себя, знал свою меру, он познал самого себя, какие в нем грехи, страсти, и, когда вспоминал о возвышенных добродетелях, поневоле смирялся. Мы же, вспоминая о них, наоборот, можем привести в движение гордость, мечтательность. Поэтому делать это позволительно человеку, имеющему трезвый взгляд на самого себя, другими словами — трезвение. Кто из нас может сказать, что имеет трезвение?

Я считаю, что такой способ самоукорения новоначальным едва ли подходит. Если старица считает, что это подходит кому-то из тех, кто в какой-то степени преуспел, трезво на себя смотрит, то с благословения можно так делать.

Вопрос. На службе и правиле часто плачу о себе и своих грехах, но на деле выходит, что эти слезы бесполезны. Теперь боюсь плакать и слезы подавляю, кажется, начинаю ненавидеть их. Почему так происходит?

Ответ. Если при молитве внимание от слез усугубляется и не только молитва становится внимательной, но и само богослужение начинаешь воспринимать сердцем, сочувствуешь тому, что происходит в храме, тогда, конечно, эти слезы благодатные, правильные, они происходят от действия молитвы.

Иногда слезы мешают молитве: появляется какая-нибудь мысль, например о своих грехах, или воспоминание о прочитанном в святоотеческой книге, умиляющее тебя, но во время молитвы неуместное. Если ты читаешь житие святого или святоотеческие поучения и появляются слезы — это нормально. А если ты молишься, подобные мысли только отвлекают от молитвы, и поэтому в данный момент они недопустимы. За слезами гоняться ни к чему. Слезы слезам рознь. Духовные слезы прогоняются слезами плотскими, происходящими от плоти, от какой-нибудь страсти. Можно заплакать от гордости, злости, жадности, лукавства, лицемерия, заплакать для того, чтобы сделать вид, что тебе очень плохо.

Однако если слезы молитве не мешают, они хороши. И не нужно удивляться тому, что иногда человек плачет искренне, а потом, к сожалению, поддается каким-то страстям. Гнать в таком случае слезы, ненавидеть их — это неправильно. Тот, кто отвергает их, рассуждает так: если у меня есть слезы, значит, я бесстрастная, а если я не могу быть бесстрастной, не грешить, тогда и плакать ни к чему. Можно совсем далеко зайти и сказать: «Если у меня ничего не получается, я и молиться не буду. Да и зачем ходить в церковь? Толку от этого никакого нет». На очищение человека, как правило, уходят многие годы, при условии, что он каждый день упорно трудится, следит за собой. Оплакивая свои грехи, немощи и понуждая себя к добродетели, он постепенно будет меняться.

Вопрос. Старец Иосиф Исихаст писал одному иноку, что если к тому во время его уединенной молитвы постучится кто-то с желанием побеседовать, то лучше ему не открывать. Собственное спасение, как говорит старец, выше любви к ближнему. Мне кажется, это против заповеди Божией. Объясните, пожалуйста.

Ответ. Это не против заповеди, а против суеты. Допустим, Иосиф Исихаст не прав, следовательно, и мы поступаем неправильно, находясь в монастыре. Зачем мы ушли из мира? Почему не помогаем больным? Так можно вообще монашество отрицать. Для того чтобы в полной мере исполнить заповедь о любви к Богу и зависящую от нее заповедь о любви к ближнему (эта заповедь несамостоятельная, она является отражением заповеди о любви к Богу), мы должны уединяться. Однако мы живем в общежительном монастыре не потому, что это наилучший способ стяжания любви к Богу, а потому, что мы немощны и не способны к такому уединению, к какому способны весьма немногие из людей, в частности Иосиф Исихаст.

Старец Иосиф и его ученики жили в пещерах, круглый год ходили босиком, жестоко подвизались, постились, пребывали в непрестанной молитве, всевозможных лишениях, кроме того, их осуждали как прельщенных, негодных людей, они были презираемы даже своими собратьями монахами. Кто из нас смог бы это вынести? Нужно также иметь в виду немощь женского пола. В древности, конечно, были женщины-отшельницы, но это было героическое время, «золотой век» монашества, да и было их немного. Женщины не приспособлены к суровому образу жизни, физически они не могут вынести те лишения, к которым способны мужчины. Даже если в этом можно усомниться, пусть это на самом деле и не так, но в душевном отношении мы не способны на подобные подвиги вне зависимости от того, какого мы пола, и поэтому мы живем в общежительном монастыре.

Не нужно считать, что совет старца Иосифа — против заповеди о любви к ближнему. Есть подлинная любовь к ближнему, и есть лишь видимость исполнения заповеди. Когда мы оказываем человеку внимание — это видимость, а когда мы приносим пользу для спасения его души, то это действительно исполнение заповеди. Допустим, ко мне кто-то приходит, что-то спрашивает, а я ему говорю: «Брат, приди в положенное время, сейчас я исполняю правило». Если я буду всех принимать, то не смогу молиться.

Известно, что подвижники, в особенности отшельники, всегда избегали общения с людьми. Это не изобретение Иосифа Исихаста. Еще древние отцы говорили, что кто хочет преуспеть в отшельничестве, тот должен стяжать жесткое, немилостивое сердце. Если мы будем всех жалеть, то нам место не в монастыре. Под предлогом человеческой жалости мы будем постоянно вступать в общение с людьми и потеряем то, ради чего пришли в монастырь, променяем участь Марии на участь Марфы. Мария же благую часть избра, яже не отымется от нея, — сказал Спаситель (Лк. 10, 42). Мы должны сидеть у ног Иисусовых и отвергать упреки в том, что мы не занимаемся добрыми делами (монашество хотят превратить сейчас в какую-то благотворительную организацию), иначе мы будем кем угодно, может быть, даже святыми, только не монашествующими. Исаак Сирин говорил: «Не считай тех, кто творит чудеса в миру, большими тех, кто подвизается в пустыне»[3]. Пусть мы в миру творили бы чудеса, совершали великие и добрые дела, но уединение выше, потому что оно соединяет человека с Богом.

Мы не должны думать о том, поможем мы людям или нет, мы должны прежде всего помочь себе, осознать всю глубину опасности, которая нам грозит. Может быть, Господь кого-то из нас и сделает орудием спасения других людей, однако мы не должны этого искать, поскольку это уже есть гордость. В отечниках есть бесчисленные рассказы о том, как демоны искушали подвижников, чтобы побудить их оставить уединение ради добрых дел. Конечно, мы не имеем полного уединения и не способны подвизаться, как отшельники, но то малое, что даровал нам Господь, мы должны хранить и развивать в себе, чтобы достигнуть самого главного — внутреннего безмолвия, а для этого важно не столько уединение, сколько беспечалие, удаление от забот обо всем земном. Всегда найдется причина оставить молитву под предлогом служения ближнему, ни в коем случае не нужно этому поддаваться. Конечно, бывают исключения: допустим, старица, духовник, настоятельница обязаны заботиться прежде всего о других людях, но вам об этом думать не нужно.

Если бы вы поняли дух этого наставления Иосифа Исихаста — дух древних отцов, тогда вы преуспевали бы, не друг с другом стремились бы общаться и проводить время впустую, а желали бы каждую минуту использовать для того, чтобы общаться с Господом, святыми отцами, назидающими нас в спасительной христианской жизни, молитве.

Вопрос. Иногда появляется большая ревность к послушанию, и я стараюсь все исполнить так, как скажут, до мелочи, но сестры начинают смеяться и говорят, что неважно, в какой последовательности выполнять задание. Я смущаюсь этим. Скажите, может быть, я неправильно думаю?

Ответ. Если человек старается все делать скрупулезно, точно, то у него постепенно вырабатываются полезные душевные навыки. Пусть это не имеет никакого значения в работе, но важно то, что будет польза для души. А если человек думает: «Какая разница? Сделаю по-своему, может быть, лучше будет», — значит, он теряет ревность к тому, чтобы все исполнять тщательно. Когда же придет время исполнить заповедь, он скажет: «Зачем исполнять эту заповедь? Подумаешь, блаженны кроткие. А если тобой будут понукать, неужели блаженным останешься?» И так человек дойдет до презрения к заповедям. Послушание вырабатывает навыки, которые оказываются полезными в нравственной жизни. Допустим, в иконописи нарушение технологии ведет к тому, что, во-первых, с художественной точки зрения получается не тот результат, которого ожидали, во-вторых, это может привести к разрушению иконы. Поэтому я не считаю, что все равно, кáк делать. Такое отношение к делу неправильно.

Вопрос. Мне очень нравится читать древних отцов, а к творениям святителя Игнатия (Брянчанинова) я равнодушна, хотя все вокруг руководствуются ими. Отчего это может быть?

Ответ. Святитель Игнатий так ясно и отчетливо пишет, что после прочтения его творений остается либо выполнить то, о чем он пишет, либо отринуть. Поэтому те, кто действительно стремятся к духовной жизни, делают святителя Игнатия своим духовным руководителем, а те, кто читают из любопытства, предпочитают такие творения отцов, читая которые можно было бы уклониться от практического применения и исполнения того, о чем прочитал. Читаешь о том, как постились древние отцы и мечтаешь: и я так же постилась бы. А у святителя Игнатия определенно говорится, чтό нужно исполнять, но нам не хочется, и потому писатель этот не нравится: кажется, что он скучен.

Вопрос. Если на какое-то время забываешь наставление старицы, а после снова и снова с ревностью стремишься последовать ему, считается ли это послушанием старице или нет? И что может быть причиной этого, недостаток благодати или малое понуждение?

Ответ. Святые отцы говорят, что забвение — злейшая из всех страстей. Диавол наводит на человека забвение для того, чтобы он забыл о своем предназначении, о том, что должен вести себя как христианин, монашествующий, послушник. Однако если мы собственным усилием или по благодати Божией вновь возвращаемся к наставлению, то избегаем греха и, безусловно, получаем пользу. Конечно же, это послушание, точнее сказать, понуждение себя к послушанию.

Вопрос. Может ли человек, преуспевший в молитве, не заботиться о внимании?

Ответ. Святитель Игнатий (Брянчанинов) говорит, что ценность молитвы заключается во внимании. К внимательной молитве понуждает себя и новоначальный, который молится устной молитвой, и тот, кто перешел к умной молитве, и тот, у кого сердечная молитва, и тот, у кого молитва самодвижная. Наверное, не понуждает себя ко вниманию только человек, который умом восхитился на Небеса, потому что он уже не способен к понуждению — им управляет Святой Дух. А тот, кто управляет собой, пусть у него будет даже непрестанная сердечная молитва, — ведь и она может быть внимательная или невнимательная, «сухая» или с каким-то чувством и так далее, — все равно должен себя понуждать. Нельзя сказать, что кому-то это делать совсем не нужно.

Другой вопрос — как себя понуждать? Некоторые по неопытности делают это так, что могут даже прекратить действие молитвы, потому что навязывают ей какой-то свой, привычный им ритм, а тут нужно прислушиваться, как бы всматриваться умом в молитву, вникать в нее, и тогда она будет развиваться. Борьба за внимание — это суть духовной жизни.

Вопрос. Можно ли во время молитвы, если начинаю расслабляться, приводить себе в пример каких-нибудь мужественных людей?

Ответ. Я думаю, что это может отвлекать от молитвы. Если безвидно помнить смерть и при этом иметь краткую, не выраженную ни в каких словах мысль, соединенную с молитвой и не имеющую никаких образов, так чтобы она не отвлекала от Иисусовой молитвы, тогда будет большая польза.



[1] Беседа в Свято-Игнатьевском скиту Ново-Тихвинского женского монастыря, 19 февраля 2003 года.

[2] См.: Древний патерик. Репр. воспр. изд. 1899 г. М., 1991. С. 175.

 

[3] См.: Исаак Сирин, прп. Слова подвижнические. М., 2006. С. 433.