Схиархимандрит Авраам (Рейдман)
Трезвомыслие

Повествование о старце Василиске

Повествование

ученика Зосимы о старце Василиске,

то есть о духовном его наставнике

(безмолвствовали в отшельнических келиях в сибирских лесах)[1]

Благословением, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа сподобился я, грешный, из уст старца моего слышать то, что он ради любви моей к нему, не утаивая, открывал мне, грешному, о действиях, бывающих с ним во время сердечной молитвы, в которой он преуспел о Господе нашем.

О первом действии. Когда он, мой старец, узнал об этой сердечной молитве (ибо прежде он о ней не ведал), порадовался, что таковое внимание является средством удерживать ум в молитве и в одних божественных размышлениях пребывать. И так начал он в ней подвизаться до того, что многократно в великое изнеможение от долгого понуждения себя к ней приходил и тем наводил на сердце великую боль — до того, что уже не мог более не только в сердце производить молитвы, но даже ни ходить, ни стоять, ни сидеть от несносной боли сердца. Но долгое время лежал на одре, болезнь едва от него отходила, и, вновь немного придя в силы, вновь в ней, сердечной молитве, упражнялся, усиленно понуждая себя. Но видя от того упущение в чтении и пении псалмов и недоумевая, угодно ли Богу таковое его моление в сидении, весьма об этом смущался, ибо не имел другого сотаинника, с кем бы мог о том рассуждать, — только одного меня, грешного. Усердно помолившись о том, он прибавил великое воздержание в пище и сне и снова по обычаю приступил к своему деланию, и тотчас внезапно излилась в его сердце неизреченная сладость и любовь к единому Богу, так что он забыл все, принадлежащее веку сему. И весьма он удивился этому необычному утешению, как сам поведал мне, недостойному: «Настолько, — сказал он, — был я услаждаем и утешаем, что не думал, что может быть нечто большее, кроме как в Царствии Небесном». И с тех пор были у него разные действия и чистая молитва.

2. Иногда при чистой молитве как бы нечто весьма хорошее ест.

3. Иногда будто что-то изливается вон из сердца со сладостью.

4. Иногда кипит в сердце от чрезмерной сладости.

5. Иногда чувствует себя всего таким легким, будто воздушным, и как бы утешительно летающим.

6. Иногда, рассуждая о сладости и утешении, которые бывают у него, полагает он, что самого себя только утешает, а не Богу молится, ибо ум его углублен в сердце, а не на небесах пред Богом предстоит. И тотчас захотел он его к Богу возвести — вот видит ум свой подобным облаку и возлетающим на небо к Богу. И тогда в сердце уже нет молитвы, до тех пор пока ум, возвратившись, снова в сердце не войдет, но только одна сладость утешительная в сердце ощущается.

7. Иногда рассуждал и размышлял он о словах Господних в Евангелии, которые Господь женщине самарянке сказал: «Иже пиет от воды, юже Аз дам ему, будет в нем источник воды текущия в живот вечный» (Ин. 4, 14). И от этого размышления сладость великая изливалась в сердце его.

8. Иногда, и о других словах, приводимых в Евангелии, размышляя, ощущал подобные же сладостные действия, а потому, из-за множества и сходства, я не записывал их.

9. Иногда чувствует он всего себя в молитве, то есть во всех членах, частях и суставах молитву саму собой творящуюся. И, внимая действию тому, неотторжим бывает от простертия к Богу и, удивляясь этому, утешается. И таковое действие бывало с ним неоднократно.

10. Иногда, сидя долгое время в одну только молитву углубившись — часов около четырех и дольше, — тогда внезапно восчувствует ни с чем не сравнимую сладость, услаждающую так, что уже более и молитва не творится, но только чрезмерною любовью ко Христу пламенеет он.

11. Иногда от великого внутреннего духовного о Бозе радования и многой ощущаемой в сердце сладости и любви безмерной, каковую чувствует ко Христу, недоумевает он: какими словами именовать Господа нашего Иисуса Христа. Ибо этой молитвой, называемой Иисусовой, кажется ему, именовать Господа мало, и, о том жалея и болезнуя, что не знает, как именовать, остается без молитвы, то есть слова молитвенные утаиваются и не ощущаются, а только одна сладость сильно кипит и волнуется внутри сердца его, и от чрезмерного воскипания обильно изливается вовне из сердца, словно рекою.

12. Иногда понудит он себя вообразить Христа Господа Младенцем и тотчас весь сладостью исполняется.

13. Иногда от великой молитвенной сладости и утешения многого внимает он сидя умному чистому молению до шести часов и более.

14. Иногда от чрезмерной любви ко Господу Богу и от помышления о своем недостоинстве сами из очей его слезы умилительные источаются.

15. Иногда, не в силах будучи стерпеть многой внутренней сладости и словно животворящей некой силы и духовной радости внутри сердца, проливает он обильные слезы.

16. Иногда приходит такая сладость, что не только сердце наполняет, но и все члены, и суставы преисполняет, и во всей крови как бы кипит, и нет того места, в котором не чувствовалась бы таковая чудно действующая непостижимая сладость, — до такой степени, что сердце от нестерпимости делается трепетным.

17. Иногда не только сердце трепещет от таковой безмерно умножившейся, неизреченной и нестерпимой сладости, радости и распаленной любви к Богу, но и все тело трепещет и колеблется, подобно тому как бывает при болезни, именуемой трясучей и лихорадкой, но безболезненно; и так сильно колеблется он всем телом, что едва сидеть может.

18. Иногда, при таковой вышеописанной утешительной сладости и трепете сердца и всего тела, уже не имеет он молитвы, даже силы молиться или власти ее производить; тем сильнее тогда отрешен он от всех помышлений века сего и пребывает уже вне всего, только единой утешительной сладостью весь будто облит или будто погружен в нее и так весь чисто восхищен и углублен в любовь Божию.

19. Иногда сам он дремлет или просто спит, но молитва сама собою в сердце усладительно действует и явственно, то есть чисто, в сердце произносится.

20. Иногда он с другими разговаривает, и обсуждается нечто уважительное, также когда ест и пьет, сидит или ходит, а молитва, непрестанно услаждая, в сердце сама творится.

21. Если когда-либо вопрошал я старца, как у него молитва, то он открывал мне, говоря так: «Ныне не знаю, когда бы молитва в сердце не творилась».

22. Настолько ему от Бога эта молитва была дарована, что однажды восхотел он испытать себя и пребыл в ней двенадцать часов, не вставая и не прекращая ее, в бодрости, и не только не отяготился, не изнемог и не заскучал, но сладость молитвенная, еще продолжаясь, может быть, удержала бы его и долее, если бы я не прервал его приходом моим. и видел я его в лице изменившимся, умиленным и обрадованным.

23. Иногда столь великая радующая сладость и утешение, распаляющее любовью Божией, впадают в его сердце, что недоумевает он, какими словами изъяснить или чему уподобить это, а потому и утаено это от меня, недостойного.

24. Иногда, наивеличайшею любовью ко Христу и сладостью объят будучи от сильного того действия, ощутительно чувствует он как бы Самого Христа Господа в образе Младенца в сердце своем; созерцая же Его умно, объемлется умилительно радующим утешением.

25. Иногда от великой любви ко Христу и от неизреченной сладости и радости с утешением — от такового состоящего из этих сильных ощущений действия — уже не младенчествующего, но в совершенном возрасте, каким Он был, пребывая на земле, ощутительно объемлет в сердце, словно друга, Христа Господа. и это действие происходит не от воображения, ибо он, будучи весьма смиренен, никогда не дерзал помышлять о том, чтобы ему явился Христос Господь Бог.

26. Иногда из всех его жил, и суставов, и костей весьма ощутительно и явственно словно некие источники безмерной сладости текут в сердце с извещением, что это ему от благодати, милостью Божией. и хотя от великого своего смирения он не принимал и отвергал то, но и поневоле ощущал таковое извещение.

27. Иногда из сердца подобным образом изливается таковая же, с таким же ощущением сладость во все члены, жилы и суставы.

28. Иногда, сидя углубляясь в молитву, побеждается он естественным изнеможением и засыпает тонким сном и пребывает в различных духовных видениях, из множества которых следующие памяти достойны.

Видит он, будто носит младенчествующего Господа нашего Иисуса Христа, и повелевается ему одно это иметь дело — носить Христа, пока не возрастет, то есть во всю жизнь до смерти, — хотя и примет Его ради поношение, но Он, Господь, Сам сохранит его. И тогда, пробудившись, от радости, любви и благодарности к Богу многие долго проливает он слезы.

Иногда будто созерцает он рай, то есть утешительные, несказанной красоты жилища, дома и места, и, пробудившись, в великом умилении много слез проливает.

Также иногда видит разнообразные страшные зрелища, места мучений, муки и, пробудившись от сна, сокрушенно печалится и подолгу плачет.

В таковых сонных видениях иногда зрит он, как бы в откровении, будущие, уготованные грешным и праведным воздаяния. Но, недоумевая, как оба их изъяснить, говорит, что неисповедимы те воздаяния: грешным — из-за страшного ужаса и нестерпимой мучительной лютости, а праведным — из-за превосходной славы и неизреченной сладости.

Иногда же предузнавал он некоторые перемены в жизни своей и других отцов, которые со временем исполнились.

29. Иногда от долгого сидения заболит у него сердце, и сам он весь изнеможет и уже не надеется получить какого-либо действия, бывающего от молитвы, и даже не может более молитву продолжать. И вот, вдруг сверх чаяния нападает действие молитвы с неизреченными утешениями, и тут тотчас вся болезнь исчезает, и становится он здоров сердцем и крепок всем телом, и молитва чистейшая истекает с ясным произнесением молитвенных слов.

30. Иногда весьма жаждет и крайне усиливается он изобрести какое-нибудь такое божественное размышление, которым смог бы произвести в себе молитвенное действие и размышление, и потому с усиленным вниманием чистейше внемлет, умно простираясь к Богу, внутри сердца своего. Но все таковые усилия свои видя тщетными, извещается, что бывающие с ним действия происходят не иначе, как по милости Божией.

31. Случилось однажды, что свет осенял главу его и распространялся, простираясь к небесам, а по свету тому будто цветы являлись, наподобие прекрасных маковых цветов, — не знает он, чему их уподобить, — и тогда он совсем не мог молитвы производить, но от чрезмерно усугубленной сладости, как бы сильно бурлящей и кипящей в сердце и во всем теле, и от нестерпимости ее великие сжимания творил. и, не в силах будучи стерпеть множества той сладости, как бы в исступление пришел, ожидая, что после сего последует. И начало утихать и умаляться видение света. И по умалении всего света опять, словно во время мороза, не в силах будучи стерпеть иной напавшей сладости на все тело, и в сердце также крепкие сжимания производил. и это более и более начало услаждать его, умножаясь, и сердце как бы распространилось наподобие великого горна[1] и наполнилось словно жара огненного, чему удивляясь и недоумевая, что делать, приложил он палец правой руки к сердцу. и тотчас палец приложенный опалился весьма болезненно; из-за того отдернув руку прочь, размышлял про себя, что будет далее, и в то время как думал об этом, вдруг будто облако мрачное начало близ того жара находить. И при виде этого так подумалось ему: «Видно, уже более мне от милости Божией ничего не дастся, и отнято все от меня, грешного». И тогда стала более умножаться темность, и после этого все исчезло, и молитва со сладостью прекратилась, и долго сидел он, но не творилась молитва и едва вновь пошла по обычаю; но и по восстании от молитвы на протяжении нескольких дней чувствовал он боль в пальце, как от опаления, бывающего от прикосновения к чему-нибудь раскаленному.

Однако не только бывшей в этом действии несравнимой сладости ничему невозможно уподобить или как-то изъяснить и наименовать, но и в прочих действиях бывающие услаждения иначе изъяснить он не может, как только именовать сладостью.

32. Во время услаждающей молитвы чувствует он иногда словно некое благовоние: хотя и слабое обоняние имеет от природы, но во время молитвы ощущает обильное благоухание, как от неких благовонных духов ароматных, и цветов, и ягод или благовонного ладана. и еще яснее хотел бы изъяснить ощущаемое им благовоние, но не знает, чему его уподобить, ибо кажется оно ему душистее и приятнее многоценного мира; и это часто с ним бывает.

33. Столь великое дано ему от Бога действие в сердце этой молитвы, что почти все время ночи и дня в ней препровождает, а потому и всякое рукоделие он оставил или сократил.

34. Иногда ради потребности некой встает он с седалища, желая окончить свое моление обычным малым чтением, и старается вниманием ум свой удержать в словах прочитываемого, но не может. Ибо сама собою молитва «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного» говорится внутри сердца явственно, как бы невольно отводя память от читаемого им, влечет внимание к себе.

35. Иногда бывает празден и, стоя, думает, какое бы дело делать, и тотчас чувствует действующую в сердце с услаждением молитву и словно влекущую его заниматься ею единою.

36. Случилось раз, что пожелал он от любви мучимым быть за Христа, и в то время, сидя на молитве, задремал, и видит, что того довольно ему, если будет плакать и скорбеть.

37. Иногда такой бывает во всем теле его, а особенно в сердце трепет, от великого кипения в сердце и во всем теле как бы волнующейся сладости, что едва от сильного колебания может сидеть на своем седалище. и до того умучается из-за чрезмерного колебания и трепетания, действующего от несказанной той сладости, радости и утешения, происходящих от любви наичувствительнейшей ко Христу и от иных недоуменных, новых, чудных, умом непостижимых и невмещаемых услаждений, так что уже и головы своей не в силах держать на шее по-обычному, так же точно руки и ноги от слабости по прекращении трепета у него опущены, голова же, словно привязанная и лишенная собственной силы, совсем не может быть устойчивой в своем положении, но от слабости на все стороны опускается. Но по утишии вскоре и как бы вдруг отходит слабость та от него, и приходит он в обычное состояние своей силы и крепости.

38. Иногда, будучи одержим безмерною сладчайшею любовью ко Христу, ощущает он словно чувственно Самого Господа нашего Иисуса Христа в человеческом образе в своем распространенном сердце и будто Его лобзанием утешается и тем прохлаждает страждущее от необычной сладости сердце свое.

39. Иногда бывает он словно поражен нестерпимой сладостью, так что, не ведая, какими бы словами изъяснить свое страдание, говорит: «Словно копьем было пронзено сердце». Сколь же несносна таковая боль и нестерпима — всем известно. Столь же нестерпимую сладость и радость самоутешительную ощущает он в своем сердце, отчего и делается в то время вне себя.

40. Однажды, лежа на обычном своем прискорбном одре и внимая по обыкновению своему производимой им молитве, внезапно вдруг восчувствовал он в сердце и во всем существе сладость, сладчайшую более всех прежде бывших у него сладостей, отчего и усомнился в таковой необычной сладости, столь стремительно в обилии напавшей на него, потому восстал для сидения, но сидя не ощущал таковой.

41. Иногда, будучи охвачен обычным сладостным утешением, видит он как бы два текущих источника сладости: один в сердце с правой стороны текущий, а другой — из сердца льющийся, наподобие желтого чистого меда, и будто под тот исходящий из сердца источник подставляется стакан, и по наполнении его этой сладостью, подобной желтому меду, другие стаканы подставляются, переменяясь один за другим, и прочь отставляются сами по себе. На все же это трезвенно взирая умом со удивлением, духом благодарил он Господа Бога и утешался.

42. С начала сидения его, с час один по времени, ощущал он разнообразные движения и действия с обычной мерою сладости. Но потом пришли обильнейшие сладость и утешение, и уже не он молитву сохранял, но в несказанной сладости сама молитва его держала, отнимая от него все помышления мира сего. и таковая умноженная сладость продолжалась около часа, а после того как она утихла, и молитва начала прекращаться, и сладость умалилась. По прекращении же всего словно дыхание некое или нечто подобное воздуху повеяло на сердце.

43. Иногда, сидя и внимая молитве, изо всех сил он понудит себя заключить вниманием ум свой, углубляя его внутрь одного сердца своего. и, так держа его неослабно, совершенно не попускает ему ни парить, ни выйти из сердца, отчего сердце, не вынося, начнет словно трепетать, и колебаться, и метаться во все стороны. и от такового великого возмущения будто обливается сердце обильной сладостью, и после этого нападает словно бурлящее кипение — иная необычная, для ума непостижимая, словами неизъяснимая и недомыслимая сладость, а потому и именовал он ее только необычной сладостью, в которой столько же пламенел он и любовью к Богу.

44. Однажды было так: долгое время сидел он и захотел уже встать, для того чтобы посетить своего ученика, дружественного с ним. Но внезапно восчувствовал необычное, в безмерной сладости движение во всем существе, а наиболее в сердце, и молитву необыкновенно ощутительную и весьма ясно творящуюся, почему и стал особенно внимать ей. и вот вскоре начало являться в сердце больше сладости, которая, будто крепко сгущенная, по каждом изречении в сердце молитвы «Господи Иисусе...» рассыпалась внутри сердца, и, долго смотря на это с удивлением и утешением, ощущал он, что все более увеличивалась в нем та необычная сладость, отчего и простирался весь горящею любовью ко Господу Богу, и размышлял про себя, чему бы уподобить ту рассыпающуюся сладость, но, не найдя сходного уподобления, сказал мне, что было это как бы подобно ореховому ядру, от кусания рассыпающемуся. Тогда же, когда эта сладость рассыпалась, и сердце еще более распространялось, и около молитвы как бы свет стал находить и умножаться, сердце же еще шире распространялось; и столь усладило его это странное действие, что как бы привело в забытье, и не понял он, как и сам весь вошел в сердце и в свет тот. Ибо сердце его показалось ему чрезмерно распространенным.

45. Иногда сидит он, и сон одолевает его так, что и молитва утаится, пробудившись же, видит вновь, что молитва сама собой произносится (идет) с услаждением обычным.

46. Бывает иногда так, что вдруг молитва умолкнет и сердце утихнет, и столь утаится сердце, будто бы вовсе его нет, даже и естественное его биение прекратится. и так, умом в сердце смотря, хочет он молитву произвести, но нет молитвы, не показывается и не чувствуется, только единою сладостью бывает весь объят.

47. Однажды, при великом трепете, подобном болезненному, чувствовал он кипение сладости в своем сердце. Но вскоре вдруг остановились то трепетное движение и молитва, и трепет сердца прекратился и утих — подобно тому, как бы кто, в ладье на веслах плывя, вдруг грести перестал; по утишии же всего, то есть молитвы, сладости и трепета, начал будто пламень некий охватывать сердце непостижимой сладостью, или как бы некий воздух овевал, то есть обдувал, этой неизреченной, и недомыслимой, и утешительной о Бозе сладостью, отчего и все тело сильно растеплилось, до того что даже и пот обильный по всему телу выступил.

48. Сидел он долгое время, со тщанием понуждая себя, ища с усиленным вниманием великой молитвы, и вот начала она усиливаться и являться более и более, и вскоре объяло его действие ее с сильным трепетом и колебанием всего тела и с неизреченною радостью, а особенно в сердце и груди чувствовал будто сильное терзание. Но оно не приносило ни малой скорби, и никакого болезнования не было от такового сильного трясения груди, равно и прочим членам тела не приносило то действие ни малейшего мучения или ослабления (как случалось ему иногда после великого трепета всем телом пребывать в изнеможении и расслаблении), — но здраво, легко и радостно услаждало оно новым утешением. Но вдруг, остановившись, стало то действие разделяться на две половины в теле его, то есть в одной половине, с правой стороны головы и груди, в правой руке и далее, даже до ноги, мало чувствовалось сладости, напротив же того, в левой стороне тела, может быть, от сильного в той стороне трепета сердечного, особенно усугублялось чрезмерное как бы обуревание и волнение — так трепет нашел. в сердце же до такой степени умножилось словно нестерпимое раздирание и терзание и сосец столь сильно начал двигаться от того сладкоутешительного о Бозе радования, что можно уподобить это тому, как бы кто, рукой его хватая, хотел прочь отторгнуть. и после этого все начало уменьшаться мало-помалу. и продолжалось с ним это действие дольше всех прежде упомянутых: от рассвета даже до времени трапезы.

49. Настолько сильным бывает иногда движение сердца от произнесения слов молитвенных, со сладостью, в радовании о Господе Боге, что сердце уже словно не может стерпеть, и хотя тело не двигается, но сердце от сладости той столь трепетно волнуется, мечется и толкается сильным биением в грудь, что вся грудь как бы округлой видится и от сильного движения сердца необычно воздымается, так что, рукою сильно прижимая, хочет ее удержать, но не может. Ибо она словно прочь отделяется — так грудь высоко воздымается, − и до того усиливается он не допускать этого, что даже и кожу на груди держит зажатой в руке.

50. По прошествии некоторого времени еще объявил он мне, недостойному (ибо любвеобилен был, и я любим был им, и потому не утаил от меня), говоря так: «Ныне совсем изменилась и иная во мне молитва. Ибо вначале и прежде теперешнего времени действовала более с услаждением, а ныне при усугубленном услаждении и трепет всегда бывает». Я же вопросил его, в которой чувствует более превосходства, он же поведал мне, говоря: «Та, которая с трепетом, — несравненно ощутительнее и умилительнее, хотя и без слез; но сладость несказанная и по прекращении трепета бывает. и сердце сладостью обливается, словно неким маслом или миром[2], и я весь пламенею, словно таю, с неизреченным чувством великой любви ко Господу Богу нашему Иисусу Христу».

51. Было несколько раз таковое действие: сидя с чистейшею молитвою, весь он умом своим вперен в Бога в сладчайшей сладости, и трепетом сильным весь одержим, и светом неким весь окружен. и, так во свете сидя, видит по левую сторону Создателя своего, Господа нашего Иисуса Христа, на Кресте висящим и перед Ним предстоящую Матерь Его, Пресвятую Владычицу нашу Богородицу. Видя же это, сам весь сильно воспламеняется несказанным желанием и горящей любовью ко Христу Господу Богу нашему, но скорбит и болезнует, что в таком отдалении от него Он видится, ибо крайне желает поклониться Ему и лобызать пречистые язвы Его. И, будучи так объят этим великим и нестерпимым желанием, не ведает и сам, как приближается к Нему и осмеливается прикоснуться к пресвятым и животворящим язвам Его, одну за другой осязая, объемля и лобызая, — что на руках Его и на ногах; а ту, что в пречистом Его ребре, уже не рукой осязает и не устами к ней прикасается, но сердце свое к язве Его прилагает. И когда прикоснется сердцем своим к язве Его, что в пречистом ребре Его, тотчас нестерпимо сердце закипит и он почувствует сильнейшую, непостижимо действующую сладость, сильно вскипевшую в сердце, словно пронзающую его, и он бывает уже тогда вне себя, как бы в исступлении чувств, в одной только своей чрезмерной любви ко Христу. Но видя, что из-за его дерзновенного приближения ко Христу, ради приложения своего сердца к животворящей язве в пречистом Его ребре, Божия Матерь стоит позади его, болезненно опечаливается, ибо он тому причиной, что не стоит Она пред лицом Христовым. и от такого размышления и сожаления начинает он приходить мало-помалу в память и видит на Кресте висящего Господа снова в отдалении, — пока совсем не утихнет и не отойдет это действие. Это несколько раз с ним бывало в непродолжительное время.

52. По прошествии некоторого времени было еще следующее: подобным же действием будучи объят, чувствует он так же и видит все совершенно подобно тому, как перед этим изложено, но только во время прикосновения, то есть приложения сердца своего к язве Христовой в пресвятом Его ребре, ощутимо он тогда чувствует (о чудо!) и видится ему, как некий струящийся источник благодати, истекающий из Христова сердца, льется в его сердце. И когда уже ощутит он, что эта струя, лучше же сказать, милость Божия, вошла в его сердце, тогда поистине бывает вне себя и не знает, как изъяснить и чему уподобить бывающую ему тогда радость с прочими непостижимыми и неизреченными утешениями.

53. Иногда, размышляя, он удивлялся неизреченному и непостижимому Божию к человеку благоволению: как от страшной Своей славы и величества восхотел Он стать нас ради человеком и такие лютые страдания претерпел ради нас, а особенно ужасался, видя, как Он, Создатель наш, до того к нам Своею любовью простерся, что, уже не имея чего-либо большего у Себя, чтобы даровать нам, да возлюбим Его, дал Божественное Тело Свое вкушать и Святую Кровь Свою пить и как Агнца предложил Себя в снедь верным всего мира, чтобы всецело быть нераздельным с нами бесконечно на веки бесконечные. И от таковых размышлений, и чисто, сильно действующей молитвы со всеми прежде названными действиями, и от нестерпимости прежде описанных тех пречудных и непостижимых, с равной силой обуревающих великих ощущений в трепете действующей сладости Божией любви, видя себя подобно тому, как и прежде, светом окруженным, приходит он как бы в забвение себя. И тогда, уже пребывая без всякого помысла, вновь видит Спасителя нашего, Господа Иисуса Христа, пред ним на Кресте висящего с видом весьма умилительным, отчего начинает чувствовать во всем существе сильно воспламененную ко Христу любовь и устремляется с крайним желанием, дабы также с поклонением и любовью лобызать пречистые Его язвы. и, лобызая, распростирает и себя пред Ним крестообразно, и так прикладывает себя самого к Спасителю. Что же от этого затем последовало? О, чудо благодати Божией и Его снисхождения! Видится ему Господь весьма явственно и ощутительно, как бы в точности осязаемым, а спустя немного времени — непостижимо совокупленным с ним, и тотчас видит, как сам он весь вмещается в Него, и уже не стало Господа на Кресте, но с собою ощущает Его всего совокупленным и смешанным. И что же тогда? Какое объяло его утешение и каковые во всем своем словно охваченном огнем теле, в сердце и во всей внутренности чувствовал он сладости действующие? Воистину неизреченные, и непостижимые, и недоуменные — чудные обуревали его утешения. И это поведал он мне, грешному, такими кратко изложенными словами.

54. Иногда, бывает, сидит он, весь простершись к Богу в молитвенном умном внимании и взывании со услаждением, и вдруг охватит его обильнейшая сладость, со стремлением вовнутрь, отчего всю внутренность измененной и будто взволновавшейся чувствует.

55. По некотором времени открыл он мне, что ныне в нем уже не таковым образом и не прежним обычаем молитва действует, то есть прежде иногда просто с малым услаждением бывала, а иногда с величайшим ощущением сладости, теперь же бывает другое действие — с непрерывным трепетом, и не только сердце трепещет, но и все тело всегда бывает колеблющимся и трепещущим; хотя бы и весьма малое ощущал он действие, но сердце и тело и от такового бывают трепетны.

56. Иногда случалось ему пребывать с посещающей его братией или с кем-то в беседе, и не мог он скрыть трепета своего тела, подобного колебанию, а особенно колебания головы, ибо была она как бы волнуемой молитвенною сладостью, — отчего невольно так колебалась. Потому при таких случаях многократно старался он пресекать и удерживать саму собой действующую непрестанно молитву, но и так не мог совсем удержать и утолить любовного своего простертия, от которого бывает в нем этот сладостный трепет. Слов же этих молитвенных: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», в сердце произносящихся, совсем не мог он удержать, почему и решил вопрошающим отвечать так, будто он ныне ослабел головой, так же и во всем теле чувствует расслабление; и мне заповедал всем так говорить о нем.

            57. Беседовал он некогда с отцами о действиях молитвы, и некоторый из отцов поведал ему о себе, что бывает у него молитва тихая и мирная, без помыслов и всяких действий, услаждающая и к любви Божией влекущая. и о том старец мой прославил Бога, и ублажил, и одобрил того поведавшего отца, признавая его преуспевшим о Господе, а по разлучении с отцами и сам приложил усердие, моля Бога, да сподобит его познать такую молитву. И тогда сидя стал внимать он единой тишине и миру помыслов, что вскоре подал ему Господь, дабы познать ему и почувствовать эту молитву. Но известил он меня, говоря, что не ощущал столь распаленной ко Господу любви и такой сладости в той тихой и мирной молитве, какою объят бывает во время молитвы с трепетным действием. Ибо эту тихую и мирную молитву старец мой производил, крайне внимая сердцу, соблюдая его от всех чувств, с великим усердием. Но трепетная, именуемая великой, не иначе нападает, как только от крайнего понуждения, от простертия к Богу не только ума, но и всех чувств, так сказать, душевных и телесных и от многого утеснения своего тела и небрежения о нем, ибо он не внимает тогда ни боли в голове своей и плечах, ни любой другой случающейся телесной скорби. И когда с таковым понуждением станет он молитву творить, тогда уже мирная и тихая отходит и наступает трепет, не разрушающий мира и тишины, но с неисповедимыми действиями, влекущими всю душу в любовь к Небесному Отцу, и от нестерпимого жара таковой пронзающей все чувства любви желает в нем душа как бы вон из тела выйти.

58. Один раз случилось ему быть вместе со мною в обители богодухновенного отца, чье имя повелел он мне утаить, ибо так было угодно тому отцу (поскольку он еще в этой жизни пребывал). Но ныне я открываю о нем: был то отец Василий, строитель в монастыре, называемом «Белые берега». От любви и по действию живущего в нем Святого Духа он много ко спасению души нам изрек, поведал прикровенно и о себе, так говоря: «Знаю я человека, у которого бывает такая любовь божественная, более же — страдание от любви ко Господу Богу, что кажется ему, будто в тот час он весь истаивает и душа едва не разлучается от тела». Еще и того не утаил он, говоря, что во время великого действия молитвы весь бывает воскрилен к Богу и явственно видит себя стоящим на воздухе, приподнятым примерно на локоть высотою от земли.

Этот боголюбивый авва, услышав, что старец мой совершает молитву крайне тихо, то есть неспешно, усомнился в этом немного и начал старца моего любезно учить по обычаю, дабы чуть поспешнее произносил слова молитвенные, — говоря, что благодаря тому не только не будет вторжения суетных помыслов, но и приступающие к нам будут отражаться от ума нашего и бесследно пропадать. И затем, свою руку прилагая к сердцу моего старца, внимал он биению и движению его сердца при произнесении слов молитвенных: «Господи Иисусе Христе…», но ничего не мог ощутить. Потом повелел он старцу моему, дабы по своему навыку стал производить молитву, и тотчас воскипела сладость благодати в сердце, и вострепетало сердце биением во все стороны, что ощутил тот старец и прославил за это Бога, говоря старцу моему: «Блажен ты, отче, добре, твори и подвизайся так, как тебе Господь Бог даровал». Мне же наедине открыл, что старец мой преуспел в молитве и достиг мира помыслов, и блаженным меня назвал из-за того, что такого имею у себя отца и наставника духовного, смиренномудрого. Но мне повелел он из-за помыслов немного поспешнее произносить слова молитвенные: «Господи Иисусе Христе...», пока в преуспеяние не приду и не сподоблюсь от благодати чистой молитвы.

59. Вновь случилось отцу моему в некоторое время быть в Москве и пребывать у духовного отца своего старца Адриана, который принял впоследствии схиму, наречен был Алексием и умер в Симонове монастыре. И жил тот отец Адриан в то время в Москве по монастырским нуждам в доме христолюбцев, благодетелей своих, ибо любим был ими, и служили ему жены. Видя это, мой отец начал смущаться, предполагая, что не так, как подобает иноческому житию, тот жительствует, и помыслы об этом начали усиленно одолевать его, до того что уже и молитвенной сладости начал он лишаться. Но с Божией помощью понудил он себя противоречить помыслам, говоря: «Мне не подобает об этом судить, Господь-Сердцеведец видит, что сей отец преуспел о Господе и достиг вершины совершенства и бесстрастия и ощущает будущее блаженство, о котором Господь в Евангелии открыл, говоря: в будущем веце будут “яко Ангели на небесех” (Мк. 12, 25). Так же и апостол сказал: “Несть мужеский пол, ни женский… но нова тварь о Христе” (см. Гал. 3, 28; 6, 15)». И прочими возражениями из Божественного Писания он отразил и посрамил этот приступавший хульный и смущающий помысл. и после этого настали у него в душе тишина, мир и радость, и молитва пришла с сильным действием, всего изменяя в божественную любовь, и ощутил он благоухание, необычно услаждающее душу и все чувства, какого еще не бывало у него никогда прежде.

60. Не терпя почитания и славы, мой старец удалился со мной в Сибирские пределы, и зазимовали мы в глубокой пустыне в одной келейке и правило вместе совершали: я читал, а он стоя слушал. Однажды по пробуждении от сна пришло ему великое действие от молитвы, и сделался он как бы вне себя, с необыкновенным дыханием и весьма сильным трепетом во всем теле, и в таком состоянии пребывал; я же ждал долгое время, слушая и внимая этому необычному действию, которое вызывало движение и трепещущего его тела, и дыхания, как у страждущего, что происходило с ним от нестерпимой сладости при несказанном о Бозе утешении во всем теле его и во всей его внутренности, как сам он после мне поведал. И, в таковом действии пребывая, после многих часов едва смог сказать мне: «Совершай один правило», а уже день настал. Это было в январе месяце, в начале пребывания нашего в Сибири. И едва смог разлучиться с тем молитвенным действием, которое, как он тогда почувствовал, будто немного уменьшилось, и потому он с трудом встал с седалища. я же, посмотрев на него, увидел его весьма изменившимся в лице, словно изнемогшим и обессилевшим, с небольшим румянцем.

61. В свою очередь жили мы в тех же краях на ином месте в отдельных келиях, и в неделю, то есть в воскресенье, для слушания часов пришел старец ко мне, и по целовании[3] сели мы вместе на одной скамье, разговаривая о знакомых нам иночествующих отцах, о том, как они подвизаются, а особенно о том великом отце, делателе умной молитвы, который прежде, в пятьдесят восьмом действии, был упомянут. и во время такового разговора между нами нашло на моего старца действие молитвы, а вернее благодать Божия, и затем уже не смог он более со мною, грешным, беседовать, но замолчал. и тотчас охватила его молитва с сильным трепетом, так что вся та скамья, на которой мы сидели, двигалась, а вместе с тем и я, сидя на ней, двигался, удивляясь внезапному изменению старца моего и такому сильному действию, которое было в нем. И тотчас от нестерпимости обильной сладости, которую ощущал, вскричал он в голос, а немного спустя сверх того возмычал. И было это с ним примерно с час один по времени, я же спрашивал его потом: «Где был ты, отче, теперь?» Он же ответил: «Прости, соблазнил я тебя — но не мог стерпеть, ибо Божие нестерпимо». Я же благодарил Бога за то, что сподобил меня самого лично увидеть, в каковой благодати старец мой находится.

62. Пока так же жительствовали мы, в разные времена он рассказывал мне — иногда улыбаясь и словно жалуясь, — что тою ночью в тонком сне бесы ему досаждали, разнообразно устрашая, а иногда нестерпимо хватая за ребра и щекоча, иногда ножом заколоть намереваясь. А по временам видел он нечто подобное кончине мира и другое, разнообразное, к умилению и слезам приводящее.

Вместе с этим поведал он мне, говоря: «Когда ты ушел от меня после утреннего пения, я же сел, чтобы хоть немного побыть в молитве, тотчас начало некое опасение нападать на меня, как бы ты не пресек приходом своим моей молитвы. И вскоре пошла в несказанном действии молитва, распространяющая необычную божественную сладость как бы во всей груди и словно наполняющая некой безмерно сладостной и горячей пищей с благоуханием, весьма ощутительно услаждающим. И предполагал я, — сказал он, — что такое действие долго будет продолжаться, но оно вскоре и прекратилось. И тогда я к тебе пришел слушать часы». Случилось это в Неделю, то есть в воскресенье.

63. Снова через несколько недель в воскресенье пришел по обычаю старец мой ко мне, и по окончании утрени сели мы и еще беседовали между собою, как уже восчувствовал он в себе пламень любви к Богу, а в сердце словно пламенела сладость молитвенного жжения. Это сам он после поведал мне: «Всеми силами, — сказал он, — старался я удержаться и утаиться, но не смог». Ибо тотчас от нестерпимости, будто пораженный, вскричал он в голос, подобно испытывающему боль. И от этого я, грешный, встревожился, поскольку подумал, не болезнь ли какая поразила его, и спросил его, говоря: «Отче, отчего необычно и так странно вскричал ты?» Но он не мог мне ответить, а потому и я замолчал и начал наблюдать за ним. И видел сильное волнение, то есть колебание, во всем теле его и слышал дыхание его, которое было подобно дыханию ужасным страхом объятого. И еще два раза прерывисто, тихо возгласил он умилительно, ибо не мог вполне удержаться. И тогда я уразумел, что от действия молитвы и от нестерпимости божественной сладости, что была ему от благодати, так он вскричал. И было это с ним около получаса, после чего он начал вновь со мной говорить. Я же спросил его снова: «Почему так внезапно ты вскричал?» Тогда он мне признался, говоря: «Как только я сел, тут же и восчувствовал будто некую стену или облако — так жжение любви к Спасителю и утешительной сладости налегло на сердце. И всячески хотел я сдержаться и до того крепился, что вместе с тем, как вскричал в голос, тотчас будто звезда заблистала предо мною. И после этого уже не мог я обладать собою и утаиться в себе».

64. Еще поведал мне старец мой, говоря: «В тот же день вечером случилось со мною нечто наподобие такого же сладостного и любовного ко Господу Богу распаления. И думал я, что так же оно возобладает мною и от нестерпимости его начну так же кричать, и много понуждал себя, дабы стяжать это, но не получил и вскоре перестал, и уразумел я, что то действие ради тебя Господь мне дал». Но сказал это старец мой от глубокого своего смирения.

65. В один день отец мой обуреваем был страстными помыслами, и, после того как отогнал их и утихло плотское движение, приспело время ему поклонное правило совершать, но немощь и изнеможение напали на него, и двумя противоположными помыслами был он одержим: один помысл представлял ему, что он немощен и не может совершать, а второй обличал, что это более от лености. И понуждал его благой помысл испытать свою немощь хотя бы немногими поклонами. Повиновавшись, по совершении поясных поклонов он начал класть земные. И тотчас по первом поклоне почувствовал сладость в своем сердце, а по втором — более, а по третьем — еще обильнее, и столь услаждающую и облегчающую его всего, что забывал он и правилу внимать, и Богородичные, установленные между поклонами, молитвы пропускал, и будто летающим себя чувствовал от сладости, радости и легкости, происходивших от великого простертия к Богу. И с удивлением он благодарил за это Бога, ибо никогда прежде того не чувствовал он сердечного услаждения во время поклонного правила. А поутру у него было таковое же услаждение и легкость при поясных поклонах, равно как и при земных. «И удивлялся я, — сказал он, — тому, как внезапно обращает благодать Божия леность в бодрость, тягость в легкость и немощь в крепость, а сверх того приводит еще и в утешение и радость о Господе с безмерной, исполненной любви к Нему сладостью».

66. В другой раз, когда мы беседовали, среди прочего душеполезного сказал он мне и это: «Ныне понял я слово апостола о том, что “никтоже может рещи Господа Иисуса, точию Духом Святым” (1 Кор. 12, 3). Ибо ныне никогда не бывает, чтобы воспоминание этого имени не вызывало во мне действий и услаждений, а в особенности “Иисусе”, ибо с этим словом будто взыграет сердце сладостью, хотя бы я был и не готов к молитве или просто вспомнил». И поскольку старец мой всегда в этой молитвенной памяти пребывал, то и действие ее всегда было, отчего и голова его беспрестанно колебалась.

67. И еще поведал он мне, говоря: «Когда бывает у меня исполняющая обычной сладостью молитва, от которой колебание тела бывает, и когда удержусь, чтобы головой и телом не двигаться, тогда бывает тихим биение сердца — и молитва, словно некое миро или пар сладости, собираясь, разливается по всему сердцу, ибо не исходит та сладость в тело. А когда попущу и дам послабление сердцу моему, то сразу та сладость из сердца и во все тело пройдет, отчего и бывает движение в жилах моих, и голова заметно более колеблется, и тело как бы волнуется. И таковое действие бывает более ощутительным и приводит в большее умиление, потому я и не удерживаю тело от колебания. Когда же придет сильное действие, тогда уже невозможно мне удержаться от трепета тела, то есть от колебания головы и от прочих телодвижений, ибо, как одержимый, вне себя бываю».

68. В день Великой Субботы, когда он сел по обычаю на молитву, начал ощущать сладость, и сердце его вместе с этим ощущением сладости, происходящей от великой любви ко Господу, начало необычно скоро метаться и трепетать. Но вначале весьма спокойно, а вместе с мало-помалу возрастающей и умножающейся сладостью и сердце более и более двигалось и сильнее трепетало. И до того умножилась сладость в любви Божией, что от нестерпимости стал он всем телом сильно колебаться, но вскоре и как бы вдруг начало это действие уменьшаться, скрываться и будто отошло. Но, еще не совсем угаснув, вновь начало происходить таковым же точно образом. И так беспрестанно происходило, то крайне утихая, то весьма умножаясь. «И ждал я, — сказал он, — что последует далее, но не мог дождаться совершенного конца, ибо уже много времени прошло: думаю, — говорит мне, — что двадцать раз такое изменение совершалось во мне. И после того как все утихло, я встал».

69. На другой день после того, как ушел от нас один брат, после утреннего пения сел я близ старца моего, и за разговором о чем-то житейском он ненадолго замолчал. И тотчас внезапно вскричал старец от нестерпимости великой сладости, вскипевшей внутри сердца его, сверх меры и крепко действующей. Зная же, что я близ него сижу, старец всячески старался удержаться, чтобы не двигаться и не колебаться всем телом сильно. Но не смог, ибо был он чуть не вне себя от сильного простертия к Богу и безмерной сладости, что была в сердце его, и потому снова вскричал. Я же, недостойный, сидя, много дивился и радовался, видя в нем таковое дивное и ужасное от божественной любви страдание. Когда же немного утихло в нем такое действие с движением, лучше же сказать страдание, тогда я спросил его, говоря: «Отче! По какой причине у тебя было таковое неожиданное действие молитвы? Ибо беседа наша была о житейском». Он же из любви ко мне, не утаивая, сказал мне: «Когда перестали мы с тобой беседовать, не знаю как пришло мне такое размышление: как всякое Божие творение нестерпимо и велико, то есть мороз нестерпим и огонь также нестерпим. И от этого перешел я к размышлению о Божией великой к нам любви: насколько ради нас Он Себя умалил! Сделался Младенцем, и ручки и ножки у Него были пеленами повиты! Отчего вновь ужаснулся я такой великой Его к нам любви, и дивился в уме моем. И от этого размышления тотчас вскипела сладость в сердце и во всем теле и во мгновение ока поразила нестерпимостью, ибо подобно огню начала она с утешением жечь любовью ко Господу нашему Иисусу Христу в сердце моем, и потому я вскричал. И если бы изо всей силы моей не удержался, но попустил бы вольно этой сладости действовать в сердце, то неизбежно пришлось бы кричать! Ибо словно некое жжение — так эту сладость ощущал я в себе, и через это действие познал я, что в Боге все нестерпимо, неисповедимо и недомыслимо и что утешение и любовь Его к нам — беспредельны». Итак, после этой чудной беседы мы встали, и ради меня начал старец правило поклонное вслух совершать, то есть «Боже милостив...», и не смог, ибо действие в нем еще было, которое снова в нем всколыхнулось и воспрепятствовало ему вслух произносить молитвы. И не в силах он был удержаться и вновь как бы возмычал, а затем замолчал и долго стоял безгласен, едва смог снова вслух, но не в полный голос, говорить молитвы и не вполне окончил правило.

70. По прошествии многого времени, в течение которого много было с ним разных обычных действий и утешений, каковых я и не описывал, случилось один раз во Святую Четыредесятницу при наступлении недельного пения и бдения[4] сидеть старцу моему на молитве, и было у него молитвенное действие обычное, с трепетным услаждением. И, долго просидев так, захотел он ради наступающего бдения отдохнуть и лег, намереваясь с молитвою уснуть, потому и лежа внимал молитве своей. И тотчас прекратилось обычное трепетание, но начало происходить некое иное неизреченное действие, особенно из-за обильно умножившейся сладости и сильнейшего к Богу влечения. Ибо отверзлось ему сердце, и начал он там ясно и чисто созерцать и явственно видеть, поскольку в сердце возникло как бы некое тело, кажущееся извне темным, внутри же белым или светло-красным. И тогда более сильным сделалось действие молитвы, вместе и сладость приумножилась, и тотчас начало из того тела, видимого внутри сердца, как бы благовонное дуновение веять. Потом же, как от меха сжимаемого, с великой стремительностью стали исходить брызги, но не все сразу, а одна за другой, и эти брызги ударяли, лучше же сказать, поражали сладостью сердце во все стороны. и от такого кропления образовалось в сердце как бы новое брызганье и обливание нестерпимой сладостью от любви божественной. и затем начали учащенно, словно от какого-то сильного сжимания или крепкого стеснения, быстро излетать из того тела сладостные брызги и не только само сердце пронзали сладостью своею, но и все его существо исполняли сладостью. Потом пошло, поднимаясь, то тело под грудь, и дух с дыханием стало захватывать и удерживать от сильной и обильной исходящей сладости, и уже не мог он более молитвы производить. и тотчас тот образ, являющийся как тело, вместе с подниманием своим стал прелагаться в пламень и, еще выше поднявшись, сладость умножил, охватил всю грудь и как бы задавил ее своею пламенной, непостижимой, безмерной божественной сладостью, и тогда уже совсем не мог он дышать. И так, без дыхания, на ту огневидную сладость долго внимательно смотря, едва в память пришел, оттого что не было дыхания. И начал он внимать своему дыханию — и вот действительно видит и чувствует, что не производится у него дыхание, и помыслил про себя, что, если не будет дышать, умрет. И потому, внимая, начал привлекать и вводить свое дыхание, а между тем та являющаяся в виде пламени сладость начала, изменяясь, умаляться и вскоре обратилась в ничто. И тогда, восстав с ложа своего, нимало не спавши, удивлялся он и недоумевал об этой непостижимой, утешительной сладости и еще недоумевал о том, как долго пробыл без дыхания и не задохнулся и не почувствовал отягощения, но, более того, ощущает легкость. Я спросил его, говоря: «Была ли у тебя, отче, тогда память о Боге?» Он же мне сказал: «Памятью о Боге и любовью к Нему все это и составлялось».

71. Опять, в иной день, когда лежал он из-за болезненной своей немощи с обычным углублением в молитву, вдруг, подобно тому как и прежде, начало в нем двигаться сердце и появляться молитвенное движение. И воскипела в сердце сильная любовь к Создателю и сладость, которая, изливаясь, потекла по всем членам, жилам и даже малейшим жилкам, находящимся во всем теле. Тогда помыслил он про себя, что не благоговейно с таким сильно распаленным стремлением к Богу и с происходящей от этого сладостью оставаться лежа, и потому поднялся, сел и стал усиленно внимать, дабы не лишиться начавшегося действия. Но, когда сел, тотчас не стало у него той новоявленной сладости, но пошла обычная молитва, как обычно услаждающая.

72. По прошествии одной недели после вышеупомянутого действия, снова перед наступающим воскресным бдением, лег он, чтобы уснуть, ибо случилось ему в тот день трудиться, исполняя необходимое по келии. И так лежа внимал он своей молитве, и вот вскоре, и нечаянно, то есть неожиданно, началось действие в сердце, не таким образом, как прежде, но неким иным. Как сказал он, в точности изъяснить это действие совсем невозможно, которое было со многою сладостью и распалением к любви Божией, и от таковой много усилившейся, радостной, утешительной и вместе умилительной сладости начал как бы некий свет озарять его голову, может быть троекратно или более, блистая словно звезда. И таковое действие видя, решил он не вставать от лежания, чтобы вновь, как прежде было, не лишиться и этого чудного действия; и, так лежа с крайним трезвением и бодрствованием, начал помышлять примерно следующее, говоря в уме: «Я недостоин ни единого утешения, Господи! И боюсь распаления такой любви к Тебе, которая бывает в моем сердце с неизреченной радостью, сладостью и мирным, благоухающим, точно миро, утешением. Ведь похулить все то я не могу, ибо не от моей силы происходит. и напротив, страшусь с доверием как благодатное то принять: вдруг оно неистинно. Потому пусть будет, Боже мой, это, бывающее во мне, по воле Твоей святой». И при таком размышлении тотчас начала более и более умножаться и с сильным усилием потекла из сердца через все жилы во все тело необъяснимая сладость. И не просто, но как бы с неким звоном или как бы с неким непостижимым пением, ибо совершенно не поддается изъяснению то звучание. Особенно же чудно то, что он ясно чувствовал, как во всех членах и жилах таковое напевание, восклицание и звон происходили, а более всего в руках, в ногах же не чувствовалось. И то напевание и звук, подобный звону, ощущались вместе с нестерпимой сладостью и радованием о Господе. и до такой степени умножилось это действие, что все члены при том пении тряслись, и еще от этого пения истекало по жилам и членам и по телу расходилось как бы некое благовонное масло, сильно и чудно услаждая, и от этого самого ощущения радостный трепет был во всем теле. И опять он признался мне, говоря: «Поистине нестерпимо страдал я от этой сладости, утешительно и столь сильно, что уже не надеялся вернуться в мое естественное положение, но думал, что будет со мной какое-то изменение, то есть или сердце расторгнется или иссохнет, или за этим последует конец жизни. Настолько сильно обуревало меня это действие, что всего меня, лежащего, многократно подымало от того волнения, кипящего божественной сладостью в сердце, и едва на землю не сбрасывало с ложа моего. Сколько же страдало сердце, того и ум постигнуть не может, ибо то билось оно и сжималось, то распространялось, терзалось, колебалось, металось и ударялось во все стороны. И долго так происходило, пока вдруг не отошло все. И после этого встал я, не чувствуя никакой боли, но только некоторое малое ослабление, и сел, и едва пошла обычная молитва. И вновь она переменилась в иную, некую смиренную и тихую, с некой иной великой радостью и сладостью, влекущей к любви Божественной, и благоухание было многое. и это также долго длилось. и вдруг прекратилось все, и не стало молитвы совсем, и тогда встал я и пошел к тебе». Все это происходило три часа.

73. Прошло много времени, но не возвещал мне старец мой о новых действиях. И я помышлял в себе: «Неужели умалилась молитва в старце, если не рассказывает мне?» И в один день, после того как я посетил его, пришел он сам ко мне звать меня на всенощное пение, и сидел со мной, беседуя о необходимых житейских потребностях. После беседы умолкли мы на малое время, и вдруг услышал я действующую в нем молитву, которая так начала в нем действовать, что даже привела меня в удивление, и, недоумевая, начал я сомневаться: не напала ли на него болезнь, именуемая «родимец», которой никогда он не был одержим. Ибо весь не только трепещущим стал, но и всем телом колебался и метался, не будучи в силах владеть ни руками, ни ногами. А голова, словно от некоего сильного ветра, во все стороны металась и шаталась и, как бы прицепленная, колебалась. И всем телом он колебался, метался, подымался и совсем не сидел, но будто бы кто его со всем седалищем во все стороны метал, так что он едва не падал на пол. Дыхание же в нем то удерживалось, то тяжело исходило, и тут же вдруг весьма слышными вдохами так часто стал он дышать, что даже невероятно и поверить в это невозможно: подобно тому, как какое-нибудь малое животное, гонимое и до крайности утомленное, часто дышит, или того еще чаще. и, не имея сил терпеть, мычал он краткими и продолжительными возгласами, таким тоном, словно нестерпимой болью терзался, и страдало в нем сердце, так что я едва удержался, чтобы не подойти к нему узнать, не болезнь ли какая нашла на него? Ибо странно и удивительно тогда было смотреть на него: словно он мучается. И видя, что он испытывает столь мучительное действие, совершенно невозможно было поверить, что можно было ему сохранить свое здоровье неповрежденным и все члены неутомленными или вскоре после этого прийти в силу. Если бы и здорового и молодого так продолжительно и столь неослабно колебать, то и такой, здравствующий, ослабел бы и упал для отдохновения. Но старец, после того как все утихло, встал здоровым, не чувствуя ни малого расслабления ни в голове, ни в иных членах. и на утро вновь случилось с ним то же самое. Каковое же действие происходило внутри него? Он так поведал мне, говоря: «Когда мы умолкли после беседы, вначале помышлял я о суетном и за это осудил себя, почему не одной молитве внимаю. и тотчас пошла молитва, и сердце будто увеличилось, и устремилась к сердцу гортань. Божественной же сладости, бывшей тогда, изречь невозможно, была она в великом множестве и большом количестве, и будто входила гортань в сердце, и сердце желало сразу много поглотить, но от множества словно заперлось и замерло, будучи не в силах проглотить. И тут уже не могу я и молитвы произносить, но все тело исполняется тою сладостью, и выхожу оттого из терпения, и тогда вырывается громкое мычание. Ты сам его слышал и видел моего тела колебание. И когда сердце ту сладость проглотит, тогда словно отдохнет, притом хватает отдохновение частыми и краткими вдохами, которые ты слышал. И тогда опять таким же образом приходит к сердцу сладость как бы сквозь гортань, и, будучи не в силах из-за великого обилия ее проглотить, снова тем же охвачен бываю, что ты видел и слышал. Но как сердце колеблется, и мятется во мне, и бьется во все стороны, тому я и сам дивлюсь: как оно не повредится от такого сильного метания, сжимания, распространения и биения? Ум же бывает чистейше простерт к Богу во все время этих действий».

74. Однажды услышал он от брата совет: из-за уже ослабевшего своего зрения вместо чтения акафиста и канона Богородице совершать в сердце молитву к Богородице, то есть «Владычице моя, Пресвятая Богородице, спаси мя грешного». На что старец и согласился и ночью начал молиться то ко Господу: «Господи Иисусе...», то: «Владычице моя, Пресвятая Богородице, спаси мя грешного», и творились те молитвы с великим чувством ко Христу, а к Богородице — с умилительным услаждением. и погрузился он в тонкий сон и видит с правой стороны образ Божией Матери, а с левой — Христа Господа, не как писанные, но словно в теле, несказанной красоты, как бы за занавесами, открывая которые видит Их стоящими, и молитва к Обоим творилась, отчего и пробудился в трезвении, имея сердце свое исполненным духовного умиленного радования, с несомненным извещением о том, что это угодно Богу.

75. Случилось однажды, что когда он сидел, по обычаю внимая молитве, то восчувствовал, как она изменяется, и потому внимательнее, с бóльшим усилием стал понуждать себя, чтобы еще и от себя приложить старание, и таким образом весь умно простерся и распалился божественным желанием к Самому Господу Богу, ибо недоумевал он, как наименовать действовавшую тогда любовь ко Господу, что была в сердце, и во внутренности, и во всем теле, из-за радости, сладости и утешительной, несказанной к Богу любви. И от такового ощущения до того восхищен был он ко Господу, что восчувствовал всего себя измененным, светлым, светом объятым и будто исшедшим из тела. Но как исшел из тела — изъяснить того не смог, ибо тогда от великой радости о Бозе, всего его объемлющей, не чувствовал на себе своего тела, но видел себя вознесенным на воздух, сидящим вне тела в совершенной памяти и бодрствовании. До того был он трезв в памяти, что даже думал и размышлял, как держаться на воздухе без тела? Ибо бодрственно и явственно видел свое тело мертвым, без души лежащим внизу, в отдалении от себя. И так долго видел он себя на воздухе удерживаемым, но каковые в нем были чувства к Богу — любовь, благодарение и надежда на Его благость — из-за великости их не мог мне изъяснить, но так сказал мне: «Эти чувства сами собой производились, одно другое предваряя и препобеждая, и тем самым всего меня охватывали и распаляли в желание ко Христу, любовь и благодарение, с неизреченной и непостижимой сладостью». И так в этих сильных ощущениях он словно начинал забываться, а потом немного приходил в память и снова начинал недоумевать о том, как исшел из тела. И вместе с тем нечувствительно и неприметно с умалением к Богу любви уменьшилась и сладость, и тогда осознал он себя уже сидящим, а не исшедшим из тела. Но сердце тосковало, словно терзалось биением и метанием во все стороны: почему та великая, непостижимая, так всего его восхи1тившая к Богу любовь и услаждающее радование отошли от него? И от таковых размышлений, опечаливавших его сердце, снова распалялся он весь к Богу и по-прежнему видел себя светлым, во свете на воздухе без тела, а тело свое само по себе мертвым лежащее. И все те прежде описанные действия он видел и чувствовал явственно и трезвенно, в полном разуме и бодрствовании, как выше показано.

Каковые же после этого последнего были действия, а в особенности перед кончиной и в час исхода, я, недостойный, не сподобился слышать от него или видеть, потому что по некоему случаю невольно был с ним разлучен. Но боголюбивый крестьянин, который послужил тогда ему, сказал мне, что во время болезни и при кончине своей он многократно вспоминал меня, недостойного. Незадолго же пред кончиной был словно кем-то истязуем, однако не опечаливался и не отчаивался, но, благодушно надеясь на Божию милость, был в совершенной памяти и с молитвой почил и отошел ко Господу, Которому от юности до кончины с любовью, смирением и простодушием послужил.

При самой же кончине, вероятно, был он объят неким великим действием, и в памяти совершенной. Ибо когда совсем уже изнемог, тогда упомянутый служитель крестил старца его же рукой (ибо сам он только поднимал ее, но от слабости уже не мог до плеча доводить, потому знаками заставлял руку его обносить). И, обнося его руку, видел он, что грудь его вздымается и трепещет колебанием необычно сильным, потому приложил руку свою к его груди и ощутил, что сердце в нем столь сильно бьется во все стороны, что даже удивился этот служитель. До самого последнего издыхания старец был в молитве и с молитвой испустил дух − тихо, словно уснул. Но и по исшествии духа еще долго сердце в нем трепетало. По смерти своей, во свидетельство перед всеми своего благочестия в вере, оставил он свою правую руку так, как крестился, и остались три первых больших перста вместе сложены, а последних два меньших — пригнуты к ладони. Поскольку же, будучи в живых, никак не давал он с себя портрета написать, по великому смирению, то уже после кончины, как лежал в гробу, совершенно сходно он был написан, с таким же образом сложенной рукою.

Преставился он в Тобольской губернии, в городе Туринске, в Свято-Николаевском девичьем монастыре, под 29 декабря 1824 года, то есть в пятом часу по полуночи, и погребен в том же монастыре близ соборного алтаря, на северной стороне.